Нарушители спокойствия (рассказы)

Мудрила уставился на опущенные свинцовые щиты. В голосе его звучали горечь и разочарование:

— Рано или поздно мы его отыщем.

Корабль вздрогнул, меняя ход на обратный, — и скользнул назад в гиперпространство.

IV

Много разных небес подмигивало ему в ответ.

Менестрель сидел на вершине утеса — и ветер трепал его седые волосы, слегка похлопывая грязным подолом выпущенной из брюк рубашки.

С вершины утеса ему было видно, как земля покато опускается вниз — к сверкающей коже распростершегося там дракона — города, что лежал в чаше среди холмов. Дракона, притаившегося там, где когда-то росли буйные травы.

В этом тихом мирке, далеко от алого солнца, что пылало так ровно и ярко, Менестрель сидел и размышлял о множестве видов покоя. И понимал там, где нет мира, покоя никогда быть не может.

Потом взгляд его вновь обратился наверх — к мудрому и вечному прибежищу черноты. И никто не видел, как он подмигнул безмолвным звездам.

Со вздохом Менестрель закинул себе за плечи потрепанный теремин. Инструмент был переделан под переносной — оба стержня изогнуты, а силовой блок вделан внутрь и запаян. Справившись с теремином, Менестрель сразу же зашагал своей характерной походкой странника — чуть ссутулившись и покачивая плечами. Легко спускаясь по склону, он направлялся к ракетодрому.

Здесь, у Края, это место по-прежнему называли ракетодромом — хотя никакими ракетами давно уже не пользовались. В космос теперь отправлялись на странных трубах, что сверкали и посвистывали позади корабля, пока он не вталкивался в немыслимое лоскутное одеяло не-пространства и не исчезал из вида.

Гравий скрипел под ботинками Менестреля — под его прямо-таки ослепительными ботинками, которые он без устали начищал, пока они не начинали отражать сияние дорожных огней и куда более тусклое свечение звезд. Менестрель вечно чистил их и полировал, внося тем самым явственную ноту диссонанса в свой в целом малоопрятный внешний вид.

Ростом Менестрель был очень высок — возвышался почти над всеми, кого встречал в своих бездомных скитаниях. Гибкое, как высоковольтный провод, слегка сутулое тело сразу заставляло предположить в нем внутреннюю энергию и подвижность. Двигался он легкой походкой, что подчеркивала длинноту его ног и неуклюжесть худых рук. Голова при этом напоминала какой-то пузырь, неуверенно балансирующий на слишком длинной и тонкой шее.

В такт с поскрипыванием сияющих ботинок Менестрель что-то негромко насвистывал и мурлыкал. Песня эта была утраченной, давно позабытой.

Он пришел из-за гор. И никто не знал откуда. Никого это, впрочем, и не интересовало.

Но стоило ему прийти, как все принимались слушать. Его слушали почти благоговейно — слушали с отчаянием людей, знающих, что они оторваны от своих родных планет, понимающих, что будут уходить все дальше и дальше, — и редко возвращаться. А Менестрель воспевал космос, воспевал Землю и воспевал тот покой, что остается человеку, остается всем людям — независимо от того, сколько у них рук и какого цвета их кожа, — что остается, когда человек расходует последний клочок Вечности, доставшийся на его долю.

Голос его был полон смертельной тоски — тоски смерти перед тем, как жизнь закончила свою работу. Но в нем звучала и звонкая радость металла под ловкими пальцами, и суровая твердость железо-никелевого сплава — и боль, боль сердца и боль души, что трудятся в одиночестве. Ветер разносил песню Менестреля — проникающую в самую душу, рыдающую во тьме о тысяче миров на тысяче ветров.

Стоило ему прийти — безмолвному, если не считать гудения его песни и стука ботинок по асфальту, — как все прекратили работу. Все смотрели, как он проходит по ракетодрому.

Много лет странствовал Менестрель по звездным дорогам. Однажды он появился невесть откуда — только и всего. Он просто был. И все его знали. Рабочие обратились к нему — и он стал для них чем-то вроде столпа, воздвигнутого средь света и тени. Он шагал не торопясь — а рабочие перекрыли трубопроводы, что подавали радиоактивный корм кораблям, погасили горелки, которыми чистили их металлические шкуры, — и слушали.

Менестрель понял, что все слушают, — и снял с плеч инструмент. Потом с помощью ремня пристроил этот узкий ящик со звучащими стержнями у себя на груди. Пальцы его молили и допытывались, извлекали из стержней песнь души, брошенной в темницу пустоты, оставленной умирать, мучительно рыдающей — и не столько от страха самой смерти, сколько от страха оказаться в одиночестве, когда раздастся последний зов.

И рабочие заплакали.

Они плакали, нисколько не стыдясь своих слез, а соленая влага проделывала светлые дорожки на перепачканных лицах и смешивалась с выступившим от тяжкого труда потом. Погруженные в свои безмолвные мечты, рабочие так и стояли, пока Менестрель к ним приближался.

И, никак не желая понять, что все закончилось, — долгие мгновения спустя — после того, как его причитание уже отлетело далеко к склонам холмов, — они все прислушивались к последним нотам элегии.