Нас никогда здесь не было

Этот стих… Эта колыбельная на листке, – вы переводите сами свои же стихи. Зачем? Красивый перевод, кстати…

АХМЕТ ВЗДЫХАЕТ, ВЫПРЯМЛЯЕТСЯ, ПОЛОЖИВ ЛОЖКУ НА СТОЛ.

БАЙТУРСЫНОВ:

Находясь здесь, я перестал думать. Точнее, мыслить. Мыслить… А без этого… Ведь это главное для человека. Голод и боль – только эти две вещи волнуют здесь всех, об остальном думать нет сил. И мысли о семье в итоге тоже не дают ничего, кроме боли. Вот я и вспоминаю, что когда-то писал, а то, что удается вспомнить, пытаюсь перевести на русский, насколько это в моих силах. Эти усилия создают иллюзию мысли и дают на время забыть о боли и голоде.

ПЕШКОВА:

"Слова без мыслей не доходят к небу…" Голод и боль… А как же страх? Страх ведь глушит любую мысль, не так ли?

БАЙТУРСЫНОВ:

Страх? Это так, верно. Но о нем я не говорю, потому что страх в основе всех других бед. Для меня… Для меня страх перестать думать сильнее любого другого страха.

ПЕШКОВА УСМЕХАЕТСЯ.

ПЕШКОВА:

Вы боитесь потерять умение мыслить. И это здесь, в одном из самых ужасных мест на Земле. А я боюсь думать. Просто думать, хотя бы о чем-нибудь. Я боюсь думать, живя в сытой и довольной Москве. Вот так, товарищ Байтурсынов.

ПЕШКОВА ВДРУГ СПОХВАТЫВАЕТСЯ И ОГЛЯДЫВАЕТСЯ НА ПЕЧКУ.

БАЙТУРСЫНОВ:

Баба Лена спит, не беспокойтесь. Да если и не спит, вряд ли что-нибудь поймет из наших слов… Знаете, я вас понимаю. Думать нынче – большая роскошь. И, может быть, мне даже лучше здесь, чем вам там.

ПЕШКОВА:

О чем вы?!

БАЙТУРСЫНОВ:

Те, кто попал сюда, уже умерли. И даже если кто-то из нас вернется, мы так и не оживем, никогда. Чего бояться мертвым?! Вы же все еще живы. Живы, и потому страх вас поглощает до самого нутра.

БАЙТУРСЫНОВ ЧУТЬ УЛЫБАЕТСЯ.

ПЕШКОВА:

Вы, наконец, улыбнулись.

БАЙТУРСЫНОВ:

Просто… Наверное, я не прав в том, что сейчас сказал. Вы совсем немного здесь со мной, но я уже размышляю, и думаю я о том, о чем уже давно не думал, будто вы меня разбудили. Я все еще жив. Это удивительно. Жив… Странное ощущение…

ПЕШКОВА:

Конечно, живы – куда вы денетесь от нас! И ваша голова ясна, как прежде. И я жива. Курите, не жалейте табаку. Я вам привезла запас табака, хватит до Томска, надеюсь.

ОНА КИДАЕТ НА СТОЛ КОРОБКУ ПАПИРОС И СПИЧКИ. АХМЕТ ЗАКУРИВАЕТ.

БАЙТУРСЫНОВ:

Вы живы, и это тоже удивительно. Как он вас терпит?

ПЕШКОВА РЕЗКО ВСТАЕТ ИЗ-ЗА СТОЛА И МЕДЛЕННО ИДЕТ К ПЕЧКЕ, ЗАСУНУВ РУКИ В КАРМАНЫ ШТАНОВ. ГОВОРИТ ГРОМКО:

ПЕШКОВА:

Он? Он – рассудителен, методичен, прозорлив в какой-то мере. Его даже можно назвать мудрым. Враг повергается один за другим, и никому пощады нет. А некоторых бывших врагов он умеет превращать в преданных товарищей.

БАЙТУРСЫНОВ:

Как и вас?

ЕКАТЕРИНА ПОВОРАЧИВАЕТСЯ К НЕМУ С НЕСКОЛЬКО РАСТЕРЯННЫМ ВЫРАЖЕНИЕМ ЛИЦА.

БАЙТУРСЫНОВ:

Извините, сказал непозволительное…

ПЕШКОВА:

Нет, в чем-то вы правы. Но я никогда не была его врагом. Еще до революции я поняла, что нельзя вставать на его пути. Мое дело маленькое… И я безмерно благодарна ему, что он позволяет спасать хоть кого-то. А вот Максим, то есть, Алексей Максимович… Максим…

ПЕШКОВА ДВУМЯ РУКАМИ ВЗЛОХМАЧИВАЕТ СВОИ ВОЛОСЫ.

ПЕШКОВА:

Господи, так не должно быть, не должно быть…

БАЙТУРСЫНОВ:

Вы о чем?

ПЕШКОВА:

Нет, нет, ни о чем. О Горьком. Завидую его искренности. Ведь я знаю его очень хорошо – его преданность неподдельна. Он сюда приезжал как-то, вы его не видели?

БАЙТУРСЫНОВ:

Меня привезли чуть позже. Да если бы и встретились, он бы не вспомнил меня…

ПЕШКОВА ТИХО СМЕЕТСЯ.

ПЕШКОВА:

Вспомнил бы, поверьте – память у Горького чрезвычайно цепкая. Он ничего и никого не забывает. Может, поэтому они так близко сошлись, великий русский писатель и наш великий рулевой – оба помнят все, и радости, и обиды. За радость благодарят с лихвой, за обиду… Как же я его ненавижу…

ПЕШКОВА ВДРУГ САДИТСЯ У ПЕЧКИ НА ПОЛ, ПРИСЛОНЯЯСЬ К НЕЙ СПИНОЙ. АХМЕТ ПРИВСТАЕТ.

БАЙТУРСЫНОВ:

Екатерина Павловна? Ваши слова могут дорого вам обойтись…

ПЕШКОВА:

Бросьте, Ахмет, кому мы нужны?! Бабе Лене?! Я-то уж точно теперь никому не нужна. Да и вы… помнят ли вас на родине? Что стало с вашими сыновьями?

БАЙТУРСЫНОВ САДИТСЯ И ОПУСКАЕТ ГОЛОВУ. ПЕШКОВА СМЯГЧАЕТ ГОЛОС.

ПЕШКОВА:

Простите, простите, я не хотела… Простите. Что я несу?!

ОНА РАССТЕГИВАЕТ ВОРОТНИК ГИМНАСТЕРКИ ПОД КУРТКОЙ.

ПЕШКОВА:

А здесь даже жарко. Сядьте со мной, товарищ Байтурсынов, у печки быстро согреетесь.

БАЙТУРСЫНОВ:

Спасибо, Екатерина Павловна, с моими больными негнущимися ногами мне трудно будет опуститься на пол.

ПЕШКОВА:

Я вам помогу. Прогреете свои кости, и вам полегчает.

БАЙТУРСЫНОВ МЕДЛЕННО ВСТАЕТ, БЕРЕТ ПАЛКУ-ТРОСТЬ, СТОЯЩУЮ У СПИНКИ КРОВАТИ. ИДЕТ К ПЕШКОВОЙ, СТОИТ РЯДОМ С НЕЙ. ОНА ПОМОГАЕТ ЕМУ ПРИСЕСТЬ НА ПОЛ У ПЕЧКИ, САМА САДИТСЯ РЯДОМ.

ПЕШКОВА:

Ну, как вам?

ОНА УЛЫБАЕТСЯ.

ПЕШКОВА:

Ездим на поездах, летаем на самолетах, пользуемся телеграфом, телефоном… А греемся у древней русской печи!

БАЙТУРСЫНОВ:

Русская печь, наша тюркская юрта… Какие-то вещи остаются неизменными. Может, это хорошо?

ПЕШКОВА:

Наверное…

ОНИ КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ СИДЯТ МОЛЧА.

ПЕШКОВА: