Нас всегда было двое

Но вместо этого Алекс взял с подоконника покрытый лаком крохотный птичий череп, сжал в кулаке, чувствуя, как острый, окрашенный в черный клюв неприятно царапает кожу, и спросил для галочки, как для галочки соболезновала ему Елена:

– Ваша дочь больна чем-то… неизлечимым?

Елена, к его удивлению, рассмеялась. Громко, но надломлено и некрасиво.

– Хотела бы я знать.

Алекс непонимающе сощурился, но объяснений не дождался. И оттого в очередной раз задался вопросом, какого черта она вообще здесь забыла? Зачем сидит перед ним, помрачневшая, кусает губы, теребит кожаный ремешок, плотно обхвативший запястье, потирает тонкими пальцами тигровый глаз, вправленный в серебряный ободок, а затем – впивается ногтями в ладонь, оставляет следы… И какого черта сам Алекс делает здесь, в этом доме, чужом и мрачном? Зачем сидит в отцовском кресле, будто в своем, дышит спертым воздухом, сжимает в кулаке череп несчастной птицы да невольно согревает беспомощным жалким теплом, которого самому не хватало…

– Этот браслет… дочь подарила. – Голос Елены заставил Алекса очнуться и поднять глаза, но он все же успел заметить, как на его раскрывшейся ладони краснеет оставленная клювом глубокая ямка. – Говорит, тигровый глаз защищает от злых духов. Будто я верю в духов…

– Но ведь во что-то вы верите?

– В то, что моей дочери здесь не место. Здесь или в любой другой клетке!

– Почему вы говорите все это мне? – Недоумевая, нахмурился Алекс и в безотчетно защитном жесте сложил на груди руки. – Не я ее здесь запер.

– Ни вы и ни кто другой. Она сама себя заперла.

***

Бурбон оказался сладким до тошноты: каждый глоток оставлял на языке привкус карамели, марципана и миндаля. Алекс морщился, с неприязнью вдыхал тяжелый запах обожженного дерева, но продолжал пить.

И только на Елену бурбон подействовал благотворно: она заметно расслабилась, расправила обтянутые шелком плечи, а когда наконец заговорила, голос ее прозвучал мягко и вкрадчиво. И Алекс понял, она вовсе не испытывала его терпение: молчала, не находила слов, уходила от темы, но лишь потому, что давно уже не верила, будто ее услышат. А может, просто язык, на котором они теперь говорили, ничем в них не отзывался, так и остался чужим и куцым. Язык для формальностей и протоколов – не для вечерних посиделок в полутьме кабинета да за бутылкой паршивого бурбона.

– Я толком даже не знаю, какой моя дочь была прежде. – Елена подалась вперед, провела пальцем по чуть запылившейся этикетке и аккуратно отодвинула бутылку на середину стола, от греха подальше. – Ее воспитала бабушка. Мне пришлось уехать, я не могла взять с собой в неизвестность ребенка.

Неуверенная улыбка коснулась тонких неподкрашенных губ, но не отразилась в глазах – в них вновь заплескалась тревога.

– Будем честны, из меня получилась не самая примерная мать. Но это не ее вина: Николь была ласковой девочкой, тихой. Верила в эльфов и блуждающие огоньки, мечтала найти цветущий папоротник и встретить русалок. Ну был у нее воображаемый друг… А у кого из нас не было?

– У меня, – без задней мысли ответил Алекс. И вновь перед глазами, как в книжке-панораме, развернулись сцены из прошлого: вытоптанное футбольное поле, детвора, гурьбой несущаяся с пригорка, сбитые набекрень шапки… И красные руки отца, которыми тот лепил лучшие в мире снежки. Эти же руки оставляли на маминых впалых щеках яркие алые пятна, но маленький Сашка не сумел бы сложить два плюс два.

– Я не жду, что вы меня поймете, – продолжала тем временем Елена. – И все же клиника теперь принадлежит вам, а моя дочь вряд ли покинет ее добровольно. Так что, если не хотите однажды найти ее замуровавшейся в одной из ниш или на дне колодца, придется помочь.

– Я не врач, – с раздражением напомнил Алекс.

– А на какой черт мне врачи? Они ставили диагнозы и назначали лечение каждый во что горазд. А толку? Один так и вовсе заявил, якобы «истинный корень зла в смене среды обитания», будто речь о какой-то зверюшке. Черт возьми, я ведь хотела для дочери лучшего! Я верила, что поступаю правильно. Но как только я ее забрала… все тут же понеслось под откос.

– Так дело в вашей дочери или в вас? Вы ей хотите помочь или себя успокоить? Мол, все было как будто бы не напрасно?

– Я хочу узнать ее. Хочу узнать, каково это – быть матерью обычного ребенка, такого же, как все. Готовить ей блинчики по утрам, провожать в школу, спорить по мелочам, спрашивать, как прошел ее день… А не навещать здесь, не зная, чем помочь.

– Ладно, – невесело усмехнулся Алекс и грудью навалился на стол, чувствуя себя загнанной лошадью, обреченной взять последний барьер перед тем, как рухнуть на землю и наконец издохнуть, – давайте начистоту. Я знать не знаю вашу дочь, и по большому счету мне плевать, что здесь происходит. Я утром прилетел с другого конца страны, я похоронил отца, и единственное, чем могу помочь, – разве что составить вашей дочери компанию: задуть свечи, сожрать торт, а потом закинуться теми же таблетками, что и она, улечься рядом и наконец поспать. Такая помощь вам нужна?