Нас ждет Севастополь

Через несколько минут сверху посыпались гранаты. Матросы залегли. Глушецкий скользнул под скалу и выполз к тому месту, где находился часовой.

– На батарее немцы, – сообщил часовой, указывая рукой.

Его рука слегка дрожала.

Глушецкий поднес к глазам бинокль и увидел ходивших на высоте немцев. Они спускали со скал веревочные лестницы. Сначала лейтенант подумал, что они полезут по ним вниз, затем догадался, что лестницы спущены для тех, кто хочет сдаться в плен. Но по ним никто не поднялся.

Снизу стали стрелять, и несколько гитлеровцев свалились на прибрежные камни. Тогда немцы убрали лестницы. И в то же мгновение вниз полетели три бочки. Они разбились о камни, и из них в разные стороны потекли огненные струи. «Самовоспламеняющаяся смесь», – догадался Глушецкий. Он увидел, как многие люди, охваченные огнем, бросались в воду, корчились на камнях. Глушецкий опустил бинокль.

«Неужели и нам суждено то же?» – подумал лейтенант.

Вернувшись, он рассказал товарищам, что видел. Говорил он, стараясь сдержать нервную дрожь.

– А чего еще ожидать от фашистов, – сказал матрос с перевязанной рукой и со злостью сплюнул.

Его щеки опять задергались.

– Звери… Сдайся им, они покажут…

– Известно, убийцы!..

Женщина в гражданском платье слушала с застывшими от ужаса глазами. Ее красивое, тонко очерченное лицо побледнело, на высоком белом лбу пролегли резкие складки.

– Что же с нами будет? – шепотом спросила она Семененко.

Главстаршина молча пожал плечами. Его широкое лицо казалось бесстрастным, лишь на скулах ходили желваки.

Неожиданно сверху раздался елейный голос:

– Несчастные… Не надо сопротивляться…

– Ложись! – крикнул Глушецкий, прижимаясь к скале. – Опять гранатами угощать будут.

Но на этот раз вместо гранат немцы опустили веревочную лестницу. Она висела, качаясь, над головами моряков.

– Трап и концлагерь, – пошутил курносый матрос. – Пожалуйста, поднимайтесь, наверху нас ожидает немецкий рай.

У матроса с перевязанной рукой задергались щеки. Он то сжимал, то разжимал кулаки.

Не глядя ни на кого, он полувопросительно сказал, обращаясь к Глушецкому:

– Я полезу, пожалуй.

Глушецкий нахмурил брови и прикусил нижнюю губу, не найдя сразу нужного слова. У него неожиданно перехватило дыхание. Матрос приблизил к нему свое лицо и чуть дрогнувшим голосом произнес:

– Не думайте плохого… Не шкуру спасаю… невмоготу мне…

– Лезь, – сказал Глушецкий, отворачиваясь.

Он испытывал желание ударить его.

Матрос подергал рукой лестницу и крикнул вверх:

– Эй, там, держите! Лезем!

Засунув за пояс гранату, он стал подниматься. Высокий, широкоплечий матрос в тельняшке, разорванной до пояса, навел на него пистолет. Грушецкий, вдруг понявший замысел матроса с перевязанной рукой, властно крикнул:

– Отставить!

– Да он же…

– Молчать!

Матрос опустил пистолет, ворча:

– Интересно… За гада заступаться…

Лестница ослабла, и все услышали шум борьбы наверху, взрыв гранаты, и через несколько секунд оттуда, цепляясь за камни, свалились в море два тела – матроса и фашистского офицера.

Несколько мгновений Глушецкий стоял неподвижно, потрясенный поступком матроса.

– Ах ты… – растерянно проговорил матрос в рваной тельняшке. – А я думал, что у него гайки ослабли…

На его лице выразились и смущение, и растерянность, и восхищение подвигом товарища.

– Эх! – вырвался возглас у Семененко: – Оце хлопец!..

Хотелось ему еще что-то сказать, но слова застряли в горле, и он отвернулся от людей.

Матросы молча сняли бескозырки.

– Как его фамилия? – спросил Глушецкий широкоплечего матроса.

– Не знаю, – пожал тот плечами. – Петром звали. Мы здесь познакомились.

– Будет нам теперь, – раздался чей-то встревоженный голос.

Гитлеровцы поспешно подняли лестницу. Все напряженно ждали, что они еще придумают, но те до самого вечера ничего не предпринимали.

Когда стемнело, все облегченно вздохнули и даже повеселели, словно ночь должна принести избавление. Котелками и касками стали черпать воду и полоскаться. Один матрос даже рискнул искупаться, не спросив согласия у Глушецкого. Это стоило смельчаку жизни. Семененко выругался.

– Шоб такого больше не було! – закончил он свою ругань, обращаясь к матросам.

Таня лежала на спине в полуобморочном состоянии, раскинув руки. Глушецкий посмотрел на нее, поднял пустой котелок.

– Зачерпни-ка, Павло, воды.

Он расстегнул у девушки воротник и стал брызгать водой на ее лицо.

Таня открыла глаза, огляделась.

– Заслабла дивчина, – с сочувствием проговорил Семененко.

Таня посмотрела на него затуманенными глазами, отвернулась и заплакала. Семененко растерянно пожал плечами. Он не привык к женским слезам и не знал, как вести себя в подобных случаях.

– Эх ты, черноглазая, – с укором проговорил он, переминаясь с ноги на ногу. – Колы надела военную форму, забудь, шо баба. Выдержки не бачу.

Глушецкий остановил его:

– Пусть поплачет. В нашем положении и просоленному мореману тошно…

Семененко добродушно согласился:

– Нехай поплаче. Чул я, слезы дают бабам облегчение. Мабуть, и так…

Он принес еще котелок воды и пошел сменять часового. Таня перестала плакать, вытерла носовым платком лицо и виновато произнесла:

– Разревелась, как дура…