Наш Артем

Казалось, горький опыт должен был его научить осмотрительности. Так нет, прощелыги — христовы овцы, черные монахи, вокруг пальца обвели. Он им обитель воздвиг, а они его по миру пустили. Пришлось Андрею из Екатеринослава в Среднюю Азию подаваться. А это край света. И что ждет тебя там — никому не ведомо. Вот Андрей Арефьевич и решил ехать в одиночестве, семью же свою пока к отцу в родную деревню отправил. Наголодались они, нахолодались в Екатеринославе. А Арефий на старости лет с деньжонками обратно в Глебово на покой вернулся. Пусть с внуками побалуется. В 1883 году еще один народился — Федором дед нарек. Мальчишка по всем статьям удался. Крепыш, в деда, а вот в кого такой шкодливый пошел, мать Евдокия Ивановна ума не приложит. Только ходить начал, деду покоя не дает. Зазевается старый, глядь, внук табакерку стащил или сапог запрятал. А сапог-то этот побольше Федора. Бегает так, что и не угнаться. Особливо деду. Катится колобком, да еще хохочет, постреленок. Дед только рычит в сердцах. Фуражку вслед кидает. А внука-то и след простыл.

В деревне голодно, но пятилетние сельчане народ закаленный. Они знают, что мать от себя оторвет, но сына накормит. А летом в окрестных лесах полно ягод, орехов, грибов. Рядом с Глебовом речушка. Всяк обзывает ее по-своему. Но пескарей, окуньков, красноперок в ней — предостаточно. На удочку ловить — крючки надобны, а где их взять? Зато штаны — снасть куда как надежная. А от разгневанной мамки и без штанов удрать можно. Без штанов оно даже сподручнее. Зато пескарь, испеченный в золе, — ничего на свете нет вкуснее. Вот разве краюха ржаного хлеба. Да где ее добыть до «нови»? И не каждую осень в доме бывает мука. В Курской губернии засуха — дело обычное. Федор на что уж мал, а всякий раз, когда на селе собирается крестный ход, с иконами, хоругвями, чинно шествует рядом со взрослыми, пылит босыми ногами по иссушенной зноем пашне… и просит. Просит боженьку о дождичке. Не раз бывало, соберутся у края земли тучи, где-то там за лесом гром проурчит, как разбуженный после сытного обеда цепной пес, даже по носу щелкнет крупная капля. А потом из-за синих облаков снова выкатится беспощадное солнце. Не помогает даже чудотворная икона. Ее привозили из самого Курска. Говорят, вместе с иконой приезжал и какой-то маляр. Нет, не маляр. Дед его называл художником. А что это слово значит, Федька не знает. Деда же спрашивать боязно. Намеднись подошел старый к иконам, долго-долго разглядывал святые лики, да вдруг как ахнет кулаком по ларцу, на котором распятие стояло. Христос кувырком. А он оловянный. Правая рука отскочила вместе с перекладиной креста. И Николай-угодник с гвоздя сорвался. Бабка, как увидела такое, глаза закатила и не дышит.

Федор даже сторожа соседнего барского сада не боится, а тут забился в угол, глаза закрыл: сейчас гром к-а-к гр-я-нет! Ждал, ждал, а гром не гремит. Открыл один глаз — видит, дед рукавом по угодническому лику водит, поплюет, поплюет — и снова рукавом. А на дворе все то же — выгоревшее от солнца небо и тишина.

* * *

Коробейники, офени, ходебщики — кто их не знает на Руси. С незапамятных времен, из поколения в поколение, бредут от села к селу, от деревни к деревне эти живые вестники из внешнего мира, мелкие торговцы вразнос. Короб у них тяжелый да товар в них грошовый. Иголки да нитки, косынки для баб деревенских, ленты в косы девичьи, кусок ситца, гребешки, иконки для святош и книжки сельским грамотеям да буквари для ребят. Коробейник знает все, что в волости творится, в какое село поехал исправник недоимки из мирского люда выколачивать да не предвидится ли новой войны с туркой. Офеню на селе любят, жалеют, его всегда приютят на ночь, накормят чем бог послал. Офеня и почтальон — возьмет письмецо в Погорелове, а глядишь, через недельку оно окажется у родных где-либо в Голодайке. И денег ему платить не надо, ни конверта, ни марок.

Иголки, нитки, гребни, ленты, иконки — ходкий товар, а вот книжки коробейники частенько приносят обратно к снарядившему их купцу. Не умеют на селе читать…

Офеня Яков Сухой состарился на пыльных проселках Курщины. Сначала в деревнях и селах его называли просто Яшкой, потом он стал Яковом Севастьяновичем, а когда к нему приценилось, как репей, прозвище Сухой, он не припомнит. Ныне уже за пятьдесят перевалило, а на вид и все шестьдесят можно дать. Нелегкая у него работа, да привык, сросся с коробом, словно это здоровенное лукошко часть его самого, как рука или нога. Шагая по дорогам, известное дело, жиру не нагуляешь, а он еще и от рождения был тощим, сейчас же одна кожа да кости остались. Вот и зовут Сухим, а он не обижается — не на что.

Яков, как и все его собратья по ремеслу, не очень-то жалует книжки, берет их с неохотой. Глядишь, захватил бы несколько лишних косынок да гребней — все приварок. А книжки только место занимают.