Наш бронепоезд на нашем запасном...

- Знаю, знаю. Читал и писал. Хороший ты парень, Коля. За что люблю наш народ — за задушевность! На этих задушевных людях до-о-олго еще пахать будут. И много. Орать "ура" и давить друг друга на Ходынке — для этого ума много не надо и триста лет тоже. Заработаем потом и кровью, а потом — пропиваем. Характер свой широкий, вольготный показываем, душу свою необъятную демонстрируем. Рубаху до пупа разорвать и морду друг другу на­бить по пьяному делу, а потом целоваться. Это мы умеем. Кукурузу на Северном полюсе разводить, чтоб весь мир ахал от восторга. Вся нация — мичуринцы.

— Ты здесь перегибаешь.

— Наверное.

Он убрал пустую бутылку, подошел к серванту, порылся, достал "Выборову". Откупорил. Налил.

— Может, хватит?

— Чего ты? Чего ты? Раз — за сто лет. Давай за Россию!

Чокнулись, выпили.

— Пятьдесят лет — это не шутки. Сплошные эта­пы. Люди устали подвиги совершать. Слава богу, сейчас хоть задышали немного. Жить, конечно, можно. Домов вроде понастроили, телевизоры есть, на водку всегда хватало, мясо-хлеб есть, анекдоты рассказы­вать можно. Заработать можно в принципе, если еще не в деревне, и выслужиться при желании тоже. Что еще надо? Живем тихо, нормально. Машину? Холодильник? Будет! Вот еще лет десять! Деревню еще, конечно, поднять. Главное — не забегать: тише едешь, дальше возьмешь!..

— Не хлебом только сыт человек, — сказал гость.

— Знаю я эту новейшую пословицу. Проходил. За большую идею мы уже положили миллионы и своих и чужих. И для мировой революции, и для всего прогрессивного человечества. И сейчас гоним, будь здо­ров, сколько! Выполняем долг, не волнуйся! Совесть твоя может быть спокойна. Только о живых тоже иногда надо думать, мы железнее железа, но живые. Я вот устал. И с нас хватит, наше поколение заплатило достаточно. — Он выпил без предупреждения. — Теперь все. Война окончена... А кто будет пальцем тыкать, рыльник начистим живо, и пусть не трогают нас. Мы сами все знаем и понимаем. Если выпустили кого, так это мы выпустили, а не они сами. И пусть не гавкают, а то можно и напомнить. И сыну своему объясни, пусть не ковыряется в чужом носу, на девок пусть смотрит. Насчет завода, это ты меня извини ты меня удивил, глупость, как в старой гимназии... Тебя я понимаю, но объективно они имели полное право гнать тебя взашей и по партийной линии дать строгача, потому что ты не мальчик, сам — бывший офицер, и порядок должен знать и соблюдать. Мой тебе совет — извиниться надо и закрыть это дело как мож­но быстрее. Давай выпьем.

— Значит, ты меня не понял, — медленно сказал Кузнецов. Пить он не стал.

— Понял, вроде не дурак. Сухим из воды хочешь выйти? На тебя не похоже. Почему тебя не судили? Пороть полстраны пришлось бы, кроме женщин. Эти у нас — святые. А своеволия, это, естественно, никто тебе не позволит. Представляешь, если вся страна нач­нет свои биографии рассказывать! Мы и так от проб­лем устали. Прожили — и достаточно. Поэтому не со­ветую. Ты нормальный, здоровый человек, умный, взрослый, зачем тебе эти бессмысленные скандалы?

— Здорово тебя жизнь поковыряла. Раньше ты другим был. Водка?

— Против ветра делать хочешь? Не советую. Опасно... Для здоровья. Это еще фельдшер в первый год объясняет.

Кузнецов молчал и смотрел в стол, и не слушал, а думал о своем.

— Я не авторитет, сходи к кому-нибудь другому. Вот Василь Васильевич — старый ветеран, он тебе объяснит, имеешь отношение или нет. А я тебе — как друг. Что думал.

Опять помолчали. Петров выпил еще рюмку, запил пивом.

— Хочу посмотреть на тебя, как ты выйдешь из этой ситуации. Смотри, невинность не потеряй.

Кузнецов тяжело поднял глаза.

— Хватит. Собрались два друга, болтаем про ерунду. Не обижайся, Коля. Я ж тебя люблю. Что мне с тобой в прятки играть, давай выпьем! За твою твердость!

Он протянул руку в сторону гостя и, не дождав­шись, опрокинул. Видимо, не пошла. Он сморщился, запил пивом. Его качнуло. Выскочил из-за стола, но уже у двери закрыл рот руками.

Кузнецов встал за ним. Петров закрылся в ванной. Выло слышно, как его выворачивало.

Молодая жена сказала — она была в отчаянии, видимо, любила:

— Я же говорила, нельзя ему пить, — она не упрекала, скорее, извинялась, страдала.

Слышно было, как в ванной пошла вода. Кузнецов толкнул дверь.

— Помочь?

Петров улыбался.

— Извини, старик, я сейчас. Желчь проклятая. — Он отирал губы и стаскивал запачканную рубаху.

Потом его, переодетого и мокрого от воды, привели в маленькую комнату. Шел он сам, без помощи. Окно открыли.

Он сел в кресло. Проглотил какую-то таблетку.

— Ты еще не пользуешься? Я уже ветеран, — пошутил.

Жена сказала:

— Не надо было.

— Извини, Олешек, — он обнял жену.

Ему опять стало плохо. Он закрыл глаза, напрягся. Открыл, посмотрел на Кузнецова.

— Я сейчас. Пять минут, и порядок, — улыбался.

Закрыл глаза и остался один.

Кузнецов прошел в большую комнату, выключил телевизор, посмотрел на значки, на бутылочки, снял каску, осмотрел, где пробоина, глянул ее на свет, попробовал пальцем. Надел каску, еще раз прикинул пальцем, куда ударила пуля.