Наш бронепоезд на нашем запасном...

Вошла Лена в пижаме, поцеловала мать, отца, толкнула брата.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Танцевали туркмены.

Отец налил себе рюмку, спросил сына:

— Тебе налить?

— Нет.

Отец выпил, тут же налил другую.

Пели свои степные песни казахи.

Станцевали белорусы.

Ладно пропели эстонки.

Отец налил еще, он уже захмелел.

— Выпьешь?

— Нет.

Поплыли необъятные просторы России. Матушка-Волга. Запела душевно Зыкина.

Отец спросил:

— Выпьешь?

— Не хочу, — сказал сын.

Мать сказала:

— Выпей с отцом рюмочку. Сегодня можно, такой день, праздники.

— Не хочу.

— С отцом, значит, не хочешь выпить, а другим ручки пожимаешь? Хорош сынок! Молодец, далеко пойдешь!

Сын посмотрел, встал:

— Спокойной ночи!

— Чего молчишь?

— Я не молчу,

— Пусть идет, — сказала мать.

— Пусть. Воспитала ты сына...

Танцевали грузины.

Танцевали весело.

Над городом легла ночь. Праздники кончились, завтра — трудовые будни. Снимали флаги, свертывали транспаранты, подъемные краны снимали громадные портреты.

Утром над городом заговорило радио. Радио сооб­щило все новости. Потянулись трамваи, троллейбусы, автобусы. Появились первые пешеходы. Наступил но­вый рабочий день.

Утром Кузнецов-старший стоял под душем. Растирался полотенцем. Брился опасной бритвой. Умылся, с удовольствием посмотрел на себя в зеркало.

Со смаком завтракал, просматривая газету и слу­шая радио.

— Спасибо, — сказал он жене и свернул газе­ту, — Алексей встал?

— Уже.

— Хочу с ним поговорить.

— Может, после работы?

— Лучше сейчас, не хочется уходить с таким настроением. — Посмотрел на часы. — Четверть часа еще.

— Здравствуй, сынок! Доброе утро!

— Доброе утро!

— Я хочу с тобой поговорить. Садись. Ты у меня спрашивал вчера несколько раз, почему мы уехали.

— Да.

— Я тебе объясню: я вчера был расстроен, даже странно, что я так расстроился, но этот несчастный человек, он меня вывел из себя.

— А почему он несчастный? Он держался хорошо, мы, наоборот, выглядели неважно.

— Неважно выглядели?

— Очень. Просто стыдно. Я потому и спрашивал, почему мы так позорно уехали. Бегство какое-то!

— Видишь ли, — его начальная легкость исчез­ла, — я объясню ситуацию, ты поймешь: ты знаешь, после госпиталя мы переехали из Литвы на Север, в пятьдесят втором, может, ты помнишь, ты был маленький, правда. Этот человек был у нас, видимо, я его не помню, не было желания запоминать все эти личности. Я занимался охраной, больше ничем не занимался, арестовывали, судили их другие, а я только смотрел, чтоб они не нарушали режим, чтобы не убе­жали. Сидели там отъявленные негодяи, это я тебе могу точно сказать; я с ними сталкивался и в Запад­ной Украине, и в Прибалтике, вот вся эта плесень, бандиты, предатели, враги народа, космополиты отбы­вали свое заслуженное наказание. Не знаю, за что сидел этот человек, но раз он на свободе, видимо, считают, что он заслуживает доверия. Вел он себя, конечно, некрасиво, и я бы его сейчас поставил на место, но вчера я растерялся.

— А что он тебе говорил про март пятьдесят третьего?

— Тогда умер Сталин, ситуация была сложная, не знали, как повернется дальше, и некоторые осторожничали, а они подняли бузу, устраивали митинги, орали песни, разные лозунги, мол, невиновные, и всячески нарушали режим, а потом устроили демонстрацию. Мы были продупреждены, но начальник растерялся, ждал указаний сверху и ничего не предпринимал.

Сын внимательно слушал.

— Они распоясались совсем, народ там прожженный был, опытный, поперли прямо на охрану, а у меля большинство были молодые солдаты, сопляки, боялись даже и воздух стрелять. Представляешь, если бы я дрогнул, они бы нас смяли и устроили тартарарам, им же потом было бы хуже.

— И что, стреляли?

— У меня есть распорядок, инструкция: сначала дали предупредительный выстрел, а потом пришлось принять крайние меры.

— И убили?

— Рассеяли.

— А жертвы были?

Помолчал, сказал твердо:

— Были.

— Много?

— Я не помню. Если бы мы их не сдержали, им было бы хуже — всем! Меня потом вызывали, как, мол, не могли без крови, начальник на меня свалил. Пере­вели. Потом демобилизовали. Но никто с меня погон не срывал, наград не лишал, и проводили на пенсию с почетом. Квартиру дали, вот видишь. Допустил грубые ошибки в сложной ситуации, но никто мне не говорил, что я враг или изменник, или еще там кто. Я честный человек, и мне нечего скрывать. Вот так, Алеша!

Сын молчал, опустив глаза, думая о своем.

Отец глянул на часы, спросил несколько раздра­женно, реакция сына начинала злить.

— Что скажешь?

— Чего говорить? — сын не поднимал глаз. — Грустно все это.

— Что?! — голос сразу сел. — Что значит "груст­но", что за дурацкое слово? Я тебя не про стихи спрашиваю! Это — жизнь.

— Я тоже не про стихи.

Упрям он был, набычился, и что у него происходи­ло в его голове, черт его поймет! Отец чувствовал себя специально непонятым, и досада на себя, на свой откровенный разговор, и злость на сына овла­дели им.

— Как же в безоружных стрелять? — спросил сын, и опять он не смотрел в глаза.

— Эти безоружные, мало мы их... — начал отец. — Я тебе сказал уже: есть устав, инструкция, приказ!

— А чего ты тогда испугался?

— Кто испугался?