Наш бронепоезд на нашем запасном...

— Да ты что, не понимаешь, что нельзя об этом! Не надо! Этот вопрос решен. И хватит! Отговорили!

— Тем более, решен — почему не говорить! Я же не придумываю, все правда...

— А какая правда-то?

— Какая?

— Грубая, некрасивая. Никому не нужная. Зачем же раздеваться, зачем людей пугать? Ты еще штаны сними и покажи свою правду!

— Этой похабелью ты занимайся, а мою жизнь не­чего сравнивать. Она была чистая. Чистая. Тяжелая, правда, но не я ее выдумал, и мне ее стесняться не к лицу.

— Так ты не стесняйся, ты меня правильно пойми! Ты постарайся понять, что ты уперся! Мы знаем, что ты честно прожил. Знаем. Но держи ее при себе, зачем все-то выставлять?

— Хочешь мою жизнь мне же под подушку упря­тать? Прав не имеешь. И не лезь, не твое.

— Опять ты о своем! Я тебе о чем говорю: тебя никто не обвиняет. Было сложное общественное явле­ние. Трагическое для нашей страны и для нашей партии. Было тяжело в этом признаться. Но партия нашла силы и мужество посмотреть правде в глаза, чтобы исправить эти культовские пережитки и извращения, которые мешали нашему строительству. Мы восстановили правду, восстановили нормы. Ответствен­ные за эти перегибы лица, сам знаешь, были наказаны. Что касается других работников младшего звания, к ним никто претензий не предъявлял. И не надо, не надо, Кузнецов, трогать этот вопрос. Он уже решен, и хватит! Хватит на эту тему спекулировать!

— Я не спекулирую.

— Знаю! Знаю... Но не надо об этом, понимаешь, не надо! Прекрати, прошу, эти бессмысленные разго­воры. От них нет никакой пользы, один вред.

— Ты хочешь, чтоб я выбросил эти годы? А я не хочу. Это — мои годы. И я за них отвечаю. И я не ошибался, понял? Не ошибался, выполнял приказ.

— Как же это тебе удалось? Вся рота шагает не в ногу, один ефрейтор в ногу?

— Не ошибался. Все было правильно. А непра­вильно — меня бы к стенке поставили. Такие вещи не прощают, это не ошибка. А я — чист. Поэтому не трогай меня. Ошибались... Ничего себе ошибочки поз­воляли себе! А потом, значит, увидели, спала пелена, заговорили, заохали, ах, как страшно! И все это они, они, органы, виноваты! А мы — только жертвы! А кто руку тянул на собраниях — "единогласно", кто орал до посинения "Наш Родной и Любимый", кто стихи писал, кто просил: "Убей его, убей!" Где они все — писатели, академики, все объяснялы, разъяснялы, где в Бельгии не там река течет... Все видели, все знали, а главного не разглядели, а на хрен они тогда академики, на хрен они тогда в писатели лезли? Кушать хотелось хорошо? А я с семью классами все видел и не оши­бался! Потому что не имел права.

— А где ж ты был тогда?

— Здесь я был, и мне нечего скрывать и стесняться. У кого душонка не чиста, ничем не могу помочь... Зна­чит, надо отвечать за свои поступки, за свою трусость и подлость, значит, знали, что творят, что творят анти­народное зло, вредительство, но молчали и делали. Или просто молчали... И сейчас есть такие. Знают, что делают глупое и подлое, и все равно делают, потому что свою задницу и шкурку барабанную любит больше чести и больше всего прочего! И согласиться с их шкурными интересами я, как коммунист, как фронтовик, у которого все друзья закопаны, как отец, не могу, не имею никакого права. И ненавижу я их, мерзавцев, это точно! И всегда готов придавить еще раз... А ты?.. Ошибся со всеми? Оно, в стаде, конечно, всегда теплее, пусть у тебя душонка и скребет. Только на твоем месте я бы спокойно не спал, а взял бы револьвер или в окно. Правда, тебе все равно, ошибаешься ты за счет других, лишь бы твой зад в тепле был! А из меня, милый, шестеренки не сделаешь! Я — человек, понял? Я Россию защищал! Я мир от фашизма спас и Родину восстановил вот этими руками, я детей воспитал! Я работал! Я не жалел себя, а теперь ты хочешь, чтобы эти руки были в крови, а ты бы простил им?! Ты, который сам ошибался? Врешь! Они — чистые! А ты, винтик паршивый...

— Молчать! Ты, лагерная шкура! Прекрати! Хватит с нас этих крайностей! Мы должны отвечать за свои слова! Мы должны строить и строить! И хватит этих дурацких фраз, мы ими уже сыты, вот так! Мы к сами все пережили, и тебе здесь нечего из себя героя-одиночку корчить! Есть партийная дисциплина, и у партии тоже есть терпение. Нам нужны работники, а не гастролеры, которые роются в своем прошлом!

— Ты...

— Прекрати истерику, Кузнецов, хватит! Ты и так уж много сказал, скажи спасибо моей выдержке. От работы ты отстранен... на неделю. Походи, подумай. Будешь вести себя так дальше, положишь билет на стол.

Кузнецов замер. Потом медленными движениями извлек партбилет. Посмотрел на него. И медленно и тщательно упрятал.

— А кто его у меня возьмет, ты, что ли?

— Сам принесешь... А если понадобится — и я.

Кузнецов опять порылся в кармане, достал билет, показал:

— Видишь! На, возьми! — и сунул в нагрудный кармам. — Возьми! — И сделал похабный жест. — Видел?!

На крик вбежали люди. Кузнецов пришел в себя. Сказал тихо, пряча билет на место:

— Не ты мне давал, не тебе отбирать.

Он отвернулся и пошел.

— Кузнецов!..

Он остановился, не поворачиваясь.

— Кузнецов!..

Парторг догнал, взял его за плечо: