Наш человек на небе (СИ)

Джедаи говорят: открытая душа — пустая душа; ситхи говорят: открытая душа — мёртвая душа. Или наоборот... здесь и теперь Юно не хотелось вспоминать прочитанное; книжная мудрость казалась пресной. Она откинулась на дерево стены, баюкая в руке тёплую жестяную кружку. Мир вокруг был до краёв наполнен гомоном весёлых разумных. Юно смотрела на их простые, румяные, открытые лица. Эти люди собрались вместе, чтобы друг другом заслониться от тревоги; в них жила великая тревога — но почему

- то совсем не было страха.

Одарённостью Юно не обладала, но бесконечная война приучает видеть в разумных страх... возможно, бесконечная война понемногу вытравливает из тебя способность видеть вообще хоть что-либо, кроме страха. Но сейчас Юно смотрела на землян и думала, что очутилась в каком-то сказочном мире... нет, не то: ей казалось, будто она сама из сказки, — родной и привычной, яркой и страшной сказки, — выпала в реальный мир.

Здешние незамысловатые разумные, — все одного биологического вида, единой расы, — казались ей глубже и причудливее, чем гивины или мон каламари; белая метель за окном полыхала всеми цветами спектра — на фоне воспоминаний о некогда столь цветастом космосе; и даже война, ничтожная по галактическим масштабам земная война казалась... осмысленной? да, вот верное слово: смысл.

Юно тихо повторила его вслух.

- Что? — спросил Коля, отвлекаясь от разговора и оборачиваясь к девушке с улыбкой на ясном лице.

- Всё хорошо, — ответила Юно, возвращая улыбку, — я хотела спросить... Но кто-то уже хватал Половинкина за рукав гимнастёрки, требуя рассказать ещё что-то; кто-то размахивал листом серой бумаги, предлагая написать какое-то письмо в какую-то «газету»...

Девушка решила, что пора, пожалуй, выйти на свежий воздух.

- Пойдём, коминтерновская! — крикнула баб Саша, уловив движение Юно.

Толстуха радостно протолкалась сквозь людей, сгрудившихся у дверей тамбура — «сеней»; люди охотно расступались и почти каждый говорил Юно что-нибудь весёлое и приятное: сейчас они любили её так же, как любили своего сегодняшнего героя, орденоносца Николая Половинкина. Администраторы, конюхи, доярки, механизаторы... многие из них уже познали боль, уже потеряли кого-то из близких; но горе отступало, потому что потери оплачивали победу, и Половинкин виделся им частью этой грядущей, неизбежной победы.

Баб Саша протащила её через темноватый тамбур, потянула на улицу. Они вывалились из тепла и веселья на мороз; снег ударил в лицо и горло. Юно запахнула ворот.

Довольно широкую, загодя расчищенную дорогу постепенно заметало. Женщины пошли рядом. Баб Саша взяла Юно под руку.

- Дак откуда ж ты такая? — спросила хозяйка плавгостиницы, — На испанку не похожа: больно светлая.

- Что? — Юно склонилась к попутчице.

- Сама, говорю, откуда? Дом твой где? Дэ-о-мэ. Дом.

- Корулаг, — бездумно ответила девушка, прежде чем сообразила прикусить язык.

- КоруЛаг? Это где ж такой?

Юно неопределённо помотала в воздухе рукой: далеко. Баб Саша понятливо покивала.

Они как раз добрались до пункта назначения, шмыгнули в дверь низкого дощатого домика и деликатно разделились.

Обратно шли снова под руку, в умиротворённом молчании, по очереди оступаясь и поддерживая друг друга; толстуха поскальзывалась от усталости и лишнего веса, Юно — из солидарности. На улице у входа в здание степенно общались мужики и парни, но в тамбуре оказалось совсем пусто, сумрачно и уютно. Возвращаться в жару пока не хотелось.

- Ну, давай здесь присядем, коминтерновская, — предложила баб Саша и, не дожидаясь ответа, грузно опустилась на какие-то сваленные вдоль стены брёвна.

Юно устроилась рядом, сняла «ушанку», пригладила отросшие волосы. Ослабила ворот: в «полушубке» она и так постоянно чувствовала себя, как в домике.

Толстуха с одобрительным и каким-то немного жалостливым выражением смотрела на девушку. Юно знала, о чём хочет заговорить баб Саша, и сама хотела бы разговаривать, но не умела начать; да ведь и женщина не умела тоже. Хозяйка гостиницы нерешительно открыла рот; в тот же миг распахнулась внутренняя дверь. На женщин дохнуло жаром и знойким запахом печёных клубней. По тамбуру деловитой рысцой пробежал коротко стриженый немолодой мужичок; напяливая шапку, выскочил на улицу — женщин скребнуло стужей.

- Андрей Антоныч... — сказала баб Саша, кивая на дверь. — Положительный мужчина, в управлении работает. Дак а раньше-то в милиции работал.

- Неужели? — сказала Юно, слегка сомневаясь в точности произношения.

- Дак точно. Его из следователей выперли в тридцать шестом годе. На подследственного накричал, за то и выперли. [17]

Разговор понемногу клеился. Говорили, как и предполагалось, о Половинкине.

- ...Дак любила я отца его, — говорила баб Саша, — ох и любила. Знала б ты, коминтерновская...

- Извините, — сказала Юно, с жадной неловкостью выхватывая детали; чужая, в сущности, история казалась ей необычайно важной — здесь, в полутёмном тамбуре, где случайные сообщницы прятались от всего мира.