Наш добрый друг

Ну, а, скажем, наш добродушный Профессор побеседовал – бы с ними о местах, которые мы защищаем, о Тургеневе, прочитал бы наизусть стихи Сергея Есенина, обращался бы к новичкам не иначе, как «мои дорогие, мои добрые синьоры» и вызывал бы гомерический хохот у всех, кто видел его впервые. Профессор, кроме всего, побеседовал бы в минуты затишья о многих мировых проблемах. Это мы, знавшие наперед, что он нам будет говорить, часто прерывали его на полуслове и подшучивали над ним, но он мог околдовать своими разговорами всякого, слушавшего его впервые. И восхищались бы, как этот нежный и добрый, глубоко начитанный человек, находящийся два года в окопах, ничуть не огрубел, ничуть не утратил своей былой интеллигентности, а если уж, бывало, приспичит и ему грубо выругаться по стоящему поводу, то говорил не иначе, как «идите, пожалуйста, к такой-то матери…» или «будьте любезны, синьор, отстаньте!».

Мы его уважали, любили, знали, как говорят, насквозь и даже глужбе. А когда он начинал рассказывать какую-нибудь длинную историю, неоднократно слышанную, ничуть не стесняясь, останавливали его. Новички терпеливо слушали бы и отнеслись к этому доброму человеку, который ничуть не похож на военного, с искренним почтением.

Да, с Профессором и со старшиной Михасем было здесь легко и весело даже в самые тяжелые минуты жизни.

И не мудрено, что все горько сожалели: их нет с нами теперь, когда, по всей видимости, фашистские бандиты уже выдыхаются, предпринимая последние попытки опрокинуть нас. И скоро настанет долгожданный отдых.

Мы болезненно переживали за наших добрых друзей и не допускали мысли, что они не вернутся к нам. Тоска по ним одолевала нас, да и трудно было без них. Да чего греха таить, сожалели мы и о Джульке. Она наверняка где-то затеряется, пропадет. И кому придет в голову в такое время, когда на кон поставлено все, подобрать Джульку, ухаживать за ней? Кто ее пригреет, кто присмотрит за ней, когда вокруг жестокость, смерть, пожарища, гибель. Ведь на бескрайнем курском поле развернулась такая ожесточенная битва и все заняты одним: победой и полным разгромом врага.

Бедная Джулька!

Только мы могли бы тебя сберечь, приласкать, отдать последний кусок хлеба, только мы смогли бы оценить по достоинству твое бесстрашие, верность, преданность. А теперь куда ты денешься? Куда тебя забросит судьба, наш добрый, славный, дорогой друг?

Передать ли словами о том, как ты бросалась на врага и как ты нам служила благородно, как голодала вместе с нами, терпела жару, жажду, голод, но никуда не уходила? Эти мысли не оставляли нас и бередили души.

И я до сих пор не перестаю удивляться: какие сердца были под солдатскими гимнастерками, если люди в таком состоянии могли думать о таких, казалось бы, незначительных вещах.

10.

Ночь прошла сравнительно тихо на нашем неспокойном участке, но ни отдыха, ни сна не было. После теплого, задушевного разговора – подчас серьезного, подчас шутливого – с новичками все взялись укреплять траншею, готовиться к новым боям. На рассвете, безусловно, немец снова бросится на безумный штурм наших позиций.

Так и случилось.

Едва забрезжил рассвет и первые лучи солнца озарили верхушки деревьев старого леса – началось.

Правда, теперь танки и редкие цепи автоматчиков не двигались так уверенно и нагло, как в первые дни битвы. Походка была явно уже не та. Они то ныряли в лощинки, то маневрировали, уходя из-под удара артиллерии. Некоторые машины сразу попятились назад, попав под орудийный огонь. Автоматчики уже не шагали, засучив рукава, как раньше – все выглядело совсем иначе, и мы уже не испытывали былого чувства неуверенности и тревоги.

Они шли в касках и, уже не скрывая смертельного страха, прижимались к своим танкам, ползли на брюхе, боясь высунуться вперед. Уже не слышно было орущих в рупоры, чтобы русс зольдат бросал оружие и сдавался в плен. Фашисты уже, пожалуй, сами подумывали о сдаче в плен, о том, как спасти свою шкуру, унести ноги, выбраться из этого адского кошмара.

Мы уже начали понимать мудрый замысел высокого нашего начальства – любой ценой сдержать на этом участке наступление врага, обескровить, перемолоть его силы и, как только немец ослабеет, окончательно утратит веру в победу, двинуться в контрнаступление и разгромить его.

Все чаще и чаще над нашими позициями проносились штурмовики с красными звездами на крыльях. Они неслись вихрем низко над полем боя, едва не задевая крыльями верхушек деревьев, наводили смертельный ужас на немцев, называвших эти машины «воздушными танками» или «черной смертью». Штурмовики словно с неба падали, набрасываясь на вражеские наступавшие цепи, громя танковые колонны, рассеивая их по полю, оставляя на нем чадящие костры. Проделав эту работу, самолеты мгновенно исчезали за горизонтом, чтобы снова появиться на поле боя через несколько минут.

Прорвавшиеся через огненный вал отдельные немецкие танки подползали к нашим позициям, и мы уже сами с ними расправлялись, как и с небольшими группками очумевших от страха автоматчиков.

В этот день нам удалось отбить несколько атак.