Наш двор

Я люблю, когда Марийка про дом рассказывает. Ей повезло - мама купила ее раньше, и она ела белый хлеб с маслом, сколько хотела. А меня купили, уже когда хлеба ни у кого нет. Даже черного.

А может, Марийка выдумывает? Как это может быть, что у всех есть хлеб?! Откуда столько возьмется? Да еще белый. И с маслом. И с сахаром...

Выдумывает, конечно... Ну, пусть выдумывает. Все равно интересно.

- И папы у всех были дома? - спрашиваю я Марийку.

- Были, - отвечает она. Потом начинает плакать.

- Ты что плачешь? - спрашиваю я ее.

Она еще немного плачет, потом говорит:

- Ты меня про папу не спрашивай, а то я расстраиваюсь.

- Ладно, не буду... Есть хочется. И холодно. Может, печку растопим? - говорю я.

- Нет, мама не велела.

- А если они сегодня не придут?

Марийка молчит. Потом говорит:

- Придут. Всегда ведь приходили. Надо только не забыть сказать, что тетя Ида была.

Мы молчим. Зачем маму вызывают в сельсовет? Работы сейчас нет. Да и не может мама работать. Она болеет. У нее в животике что-то болит...

Тихо. На улице где-то скрипит снег. Скрип все ближе. Кто-то стучит в дверь. Мы соскакиваем с печи, Марийка бежит открывать, я выглядываю в сенки. Это мама и Арно пришли. Марийка обметает им снег с валенок.

Мама кладет на стол мешочек, снимает рукавицы, разматывает платок.

- Расстегни мне пальто, Фрицик, - садится она на скамейку.

Я расстегиваю ей пальто. Потом беру ее холодные руки и кладу себе на голову.

- Погрей, - говорю я.

Волосы у меня длинные. Мама запускает в них руки и трет их о волосы. Руки ее совсем не гнутся.

- Держи крепко, - говорю я и начинаю быстро-быстро крутить головой влево-вправо, вперед-назад. Аж голова закруживается.

- Согрелись? - спрашиваю я.

- Согрелись, спасибо, - говорит мама и приглаживает мои волосы.

Она идет к печи, открывает заслонку, разгребает кучку золы. Там еще есть уголек. Слава Богу, а то пришлось бы бежать за углями к дедушке Семенычу. Мама раздувает уголек, зажигает от него лучинку. В комнате становится светло.

Сейчас Арно быстро растопит печь, нагреет кипятку, и мы будем ужинать.

Нам хочется посмотреть, что принесли мама и Арно. Но лезть в мешочек нельзя. Нехорошо. Надо подождать, пока мы все сядем за стол и мама нальет кипятку в глиняные горшочки. Горшочки Арно принес из лесу. Там их развешивают на деревьях, чтобы в них стекала смола. Из них очень вкусно пить кипяток. Губы не обжигаются, и рукам не горячо. Когда мама нальет кипяток, она перевернет мешочек и высыплет все на стол.

Вот мы и за столом. Сегодня в мамином мешочке для каждого по две вареные картофелины и еще одна остается. Картофелины холодные и рассыпчатые. Они обвалялись в мешочке, и к ним прилипли всякие крошки. Мы счищаем крошки и посыпаем картошки крупной солью. Вкусно! Еще в мешочке кусок печеной тыквы,

- Это мне дали! - говорит Арно, показывая на тыкву. - Тетя хорошая попалась. Говорит, сядь, съешь кусок. Я говорю, нет, у меня дома сестренка и брат еще есть, не могу. Она говорит, ладно, все равно сядь. Если съешь, я тебе еще кусок дам, домой понесешь. Я хотел, мам, для тебя половину моего куска спрятать, а она заметила. Говорит, не съешь - не дам...

- Ладно, сынок, - говорит мама. - Мне тоже дали поесть там, где я платье перелицевала...

- А в другом доме дядька злой попался. Ты, говорит, что-то не совсем правильно по-русски говоришь. Ты кто? Я говорю, немец. А он: немец? И еще просишь, чтоб тебе подали что? Пусть фашисты тебе подадут! Мотай отсюда, щенок, пока цел! И выгнал меня. Я даже не успел сказать ему, что я совсем другой немец, что я пионер.

Арно шмыгнул носом.

- Успокойся, сынок. Люди ведь разные бывают. Все равно больше хороших.

- Стыдно, мам. Я уж стараюсь, чтобы правильно все по-русски сказать, а все равно сразу узнают, что немец.

- Ну что ты, сынок. Ты хорошо говоришь. Если бы я так умела...

Мы макаем картофелины в тряпочку с солью и слушаем маму и Арно.

- Ой, чуть не забыла, - говорит вдруг Марийка. - Мам, тетя Ида приходила, велела передать, что завтра утром всех вас в сельсовет вызывают. Обязательно-обязательно.

- А зачем вызывают, не сказала?

- Не сказала. Она сама не знает.

Мама надолго задумывается и вздыхает.

- Ну ладно, давайте спать укладываться, - говорит она.

Мы расстилаем на полу пальто, стаскиваем с печи одеяло. Печь еще не совсем протопилась. В комнате прохладно, и не хочется вставать на колени, чтобы молиться. Молиться - это говорить что-нибудь Богу. Раньше мы не молились, а теперь молимся. Это дедушки Семеныча бабушка посоветовала маме. Она сказала:

- Ну и что ж, что не верите. А все равно молитесь. Какая-никакая, а опора. А так-то тяжело сейчас устоять. Пошатает-пошатает, да и опрокинет. Не-ет, во что-нибудь верить да надо.

- Да во что еще? - сказала мама. - Больше уж и не во что...

Когда дедушки Семеныча бабушка ушла, то Володина бабушка Луиза, которая тоже тогда у нас была, сказала маме:

- Умная старушка... Ну, мне-то на старости лет поздно еще раз начинать, а им вот, - она кивнула на нас с Марийкой, - может, и правда стоит.