Наш корреспондент

Наташа пришла домой очень поздно. Не зажигая огня, разобрала постель, разделась. Долго сидела в оцепенении, свесив с кровати голые ноги. Она ощущала страшную усталость, как после подъема на крутой перевал. Каждая жилочка еще дрожала от пережитого напряжения. Наташе вдруг стало горько и жалко себя, и она заплакала беззвучными слезами.

Поплакав немного, как бы отдав дань минутной женской слабости, она, не вытирая мокрых щек, залезла под одеяло и принялась размышлять. Постепенно она пришла к убеждению, что дело обстоит не так уж безнадежно, как ей показалось сперва. Если Вайнер и сообщит в гестапо, он ничем не может доказать, что встречал в Ростове именно ее, а не другую, похожую девушку. Они могли бы получить улики от нее самой, если бы она проговорилась. Но она не проговорится, пусть делают с ней что хотят. Возможно, что ее не заберут сразу, а установят за ней наблюдение. Надо будет предупредить Леонида Николаевича и Жору. И, что бы ни случилось, стоять до конца.

Глава десятая

1

Все было готово для приема. Светильник — консервная байка, над которой ветвились медные трубки, увенчанные голубыми лепестками пламени, — озарял исцарапанную стенку радиоприемника, стопку чистой бумаги, нарезанную длинными полосами, и розовое лицо Кости-отшельника, застывшего в терпеливом ожидании.

В репродукторе что-то пощелкивало, потрескивало и гудело ровно и настойчиво, будто в эфире дул сильный, неутихающий ветер.

На жестком отшельническом ложе, покрытом плащ-палаткой, молча ожидали гости. Тараненко уперся локтем в колено и запустил длинные пальцы в свою черную гриву. Серегин привалился к обтертой стенке. Горбачев сидел прямо и курил, пуская дым в низкий потолок.

Тараненко дежурил, Серегину и Горбачеву можно было бы давно — спать. Но сегодня в редакции почти никто не спал. Газета выходила сдвоенным размером, все участвовали в создании этого номера, и всем хотелось видеть процесс его рождения, а главное — ради чего и пришли гости в радиокелью к Никонову, — ожидался приказ Верховного Главнокомандующего.

Скрипнула дверь, и в комнату тихо вошел связной — боец Смоляков. Он сел на корточках возле стенки. Следом за ним такой же маневр проделал переплетчик Колесников. Затем появился заспанный фоторепортер Васин и стал у двери, заложив руки за пояс. Сейчас же ему пришлось посторониться, чтобы впустить в комнату Борисова. Вскоре в келью набилось народу полным-полно.

А в приемнике все трещали электрические разряды и шумел космический ветер. Но вот ветер усилился, послышался шорох, щелканье, и трубный голос диктора значительно сказал:

— Внимание, внимание! Начинаем передачу.

И после короткой паузы, во время которой все подвинулись поближе к приемнику, торжественно произнес:

— Приказ Верховного Главнокомандующего.

Никонов записывал крупным красивым почерком.

— …В суровые дни Отечественной войны встречают народы нашей страны день Первого мая, — медленно продолжал голос из приемника.

Это не была передача для массового слушания, во время которой диктор читает красиво и выразительно, интонациями подчеркивая важность текста. Это был так называемый сеанс ТАСС для областных газет. Текст передавался для записи. И диктор заботился о том, чтобы все, что он продиктует, можно было записать без ошибок. Он читал медленно, внятно, повторяя каждую фразу, стараясь отделить буковку от буковки, растягивая гласные и твердо, отчетливо выговаривая окончания слов. Но, видимо, сознание того, что он читает приказ Сталина, возбуждало диктора, и голос его звучал приподнято и взволнованно. И это сочетание приподнятости тона и необычного способа чтения заставляло особенно остро воспринимать каждое слово, сказанное диктором.

— Зимняя кампания показала, что наступательная сила Красной Армии возросла.

«Воз-рос-ла», — еще раз весело повторил диктор.

В комнате задвигались, кто-то шумно вздохнул. Костя-отшельник дописал лист, рывком сдвинул его на край стола и продолжал писать на другом. Лист стал медленно сползать. Смоляков подхватил его на лету и на носках побежал в типографию.

Неожиданно голос диктора стал удаляться и затихать, а трески и шумы усилились, Никонов поморщился, надел наушники и выключил репродуктор.

— Забивают, что ли? — тихо спросил Серегин.

Горбачев пожал плечами.

— Атмосферные помехи. Весна.

Теперь они не могли уже слышать голос диктора. Наклонившись над Никоновым, они читали то, что он записывал: