Наш последний эшелон

В маленьком спортзале играют в настольный теннис, качают на тренажерах мускулы будущие литераторы. Они возбуждены, спорят о счете, стараются по-хитрому подать мяч, шумно выдыхают, принимая на грудь гриф штанги. Занятия физкультурой делают человека сильным и духовно и телесно. Закаляют. Выиграл партийку – беги писать жизнеутверждающий стих. Проиграл – не отчаивайся, тоже пиши что-нибудь оптимистическое. Человек все может, человек все победит, он сам строит свою жизнь. Главное – быть сильным!

За завтрашний день можно не переживать. Буду курить «Союз-Аполлон», приготовлю куриный окорочок со спагетти, куплю сахар, кофе. Посижу наедине с бутылочкой, подумаю. Поживу. А там стипендия, потом, глядишь, перевод от родителей…

Я вернулся к себе, раскурил окурок из пепельницы, глотнул чая. Плитка делала свое дело, в комнате стало уютней, воздух напитался дезодорантом Андрея. И настроение улучшилось. Что ж, с Андреем мы видимся редко, он мне не откажет в помощи. Все нормально. Нужно просто не сопротивляться, не лезть на рожон, хотя бы делать вид, что я стремлюсь следовать его наставлениям…

Стук в дверь.

– Да, открыто! – кричу я.

Вошла Лена, та самая поэтесса, о которой я говорил Андрею. Она приходит почти каждый вечер, мы пытаемся беседовать, но это у нас не особенно получается. Ей, наверное, надоело со своими, ей хочется посидеть в тишине, и моя комната ей как раз.

Я затушил сигарету: Лена не выносит табачного дыма.

– У-у, у тебя плитка заработала! – заметила она, села на диван.

С минуту молчали. Она молчала, видимо не тяготясь отсутствием слов, а я смог выдавить только:

– Как день прошел?

Лена пожала плечами:

– Ничего…

– У меня тоже. Сейчас только одноклассник был, который в Питере живет теперь. Андрей. Я про него рассказывал…

Мне хочется жаловаться на Андрея, поиздеваться над ним, показать себя обиженным, смятенным. Лена обязательно меня пожалеет, а мне нравится, когда меня жалеют.

– …Собирался издать за свой счет, а почитал и вернул. Говорит, что не подходит, радости людям не несет…

Лена провела ладонью по моим волосам, я протяжно вздохнул. Родное ощущение тяжести и усталости вползало в меня, и я открывал все двери и окна, впуская его. Пусть, пусть вползает, если мне так легче, когда тяжело.

– Конечно, он прав. Только как мне?.. Я и сам понимаю, хочу… не получается… – Вздохнул, жалобно спросил Лену: – Лен, когда ты мне солнышко нарисуешь? Ты обещала.

– Нарисую. Мы повесим его вот здесь, над твоей кроватью. И станет тепло и светло, и ты оттаешь и улыбнешься.

– Спасибо, – прошептал я, положил голову ей на плечо.

Эти самые минуты могут стать счастьем, лучшими минутами в жизни. Но почему из меня вылетают вздохи и стоны? От чего я успел устать, устать навсегда?

– Рома, мне кажется, что ты никогда не улыбался. У тебя такое лицо, словно тебя обидели и ты вот-вот расплачешься.

– Никто меня не обижал, может, только я сам… Таких, как я, в Спарте сбрасывали со скалы, а нынешнее общество гуманнее. Зря…

Сегодня мы что-то разговорились. Повод, наверно, нашелся.

– Из всей своей жизни, из двадцати пяти почти лет, я полгода был полезным обществу человеком. Я работал на заводе жэбэи, делал плиты для домов… Но это же труд, трудно работать. Ныть легче… Я бесполезен, мое дыхание отравлено; глядя на меня, у людей портится настроение. И представляешь, Лен, меня это радует! И не хочу я быть объективным, я смотрю в помойную яму и описываю увиденное. И ничто меня не разубедит, что жизнь – гадкая штука.

– Жизнь не гадкая, Рома. Нужно просто уметь видеть ее. А ты не хочешь и не пытаешься…

– Да, не пытаюсь, – согласился я. – Все напрасно и лживо. Лучше и не соваться. Ныть и пить, наблюдая за чужими потугами. Здесь водка дешевая – вот это хорошо.

– Не пей, – попросила Лена. – Когда я вижу тебя пьяным… Тебе нельзя пить. Это не выход, Рома.

– А больше ничего не остается. – В моем голосе была боль отверженного, раздавленного гения. – Мне нечего больше делать.

Лена снова погладила меня по голове.

– А давай, давай завтра в театр сходим? Театр Станиславского, рядом с метро. У меня пригласительные есть, на «Продавец дождя».

– Нет, наверно… Прости, Лена… – вздохнул я, и слезы навернулись у меня на глаза; девушка приглашает в театр, но я не пойду, не пойду, я буду сидеть здесь и думать. – Зачем театр? Я тут сходил как-то раз. «Блэз», комедия. Зал переполнен, весь спектакль смеются, хлопают. А над чем? Люди просто ищут веселья, они одиноки, слабы, они устали. Вот сбежались на глупое представление и пытаются разгрузиться. Прячутся от действительности… Нет, Лен, извини…

– Хочешь, я тебе стишок прочитаю?

– Хочу.

– Только не смейся… Сейчас…

Лена помолчала, настраиваясь, волнуясь, наверно. Но ей очень нужно было, чтоб я услышал… И вот начала тихо, нежно, с приятной грустью, какая посещает временами романтических девушек:

Мне говорят: «Люблю!» А я боюсь,

Боюсь, что снова обожгусь,

Обожгусь, и станет больно.

Все, хватит и довольно…