Наш последний эшелон

– Тихо у нас зимой, все снегом завалено. Из трубы дым так столбом… Мать калачей напечет… Сейчас бы на охоту пошел, рябчиков в бору – страсть…

– Хм, – я усмехнулся, не выдержав, подколол: – Хватай автомат, Вовян, и беги. Парочка лосей нам сейчас лишними не покажутся!

Кое-кто хохотнул. Шаталов гляцнул проверяемым затвором, взглянул на меня. В глазах его сожаление и тоска. И у меня от этого взгляда чувство, что я не понимаю чего-то очень важного, необходимого, а он вот – понимает.

Пикшеев придирчиво проверяет качество почищенных автоматов. Делает замечания, но никого дочищать не отправляет. Это после стрельбища, тогда – вилы просто. Десяток пуль выпустишь, и нутро АК – как топка печи. Вот тогда приходится фигачить до дури… Иногда и хочется пострелять, отвести душу, хоть почувствовать, что эта палка, которую каждый день таскаешь на плече, – действительно автомат, оружие боевое; а потом вспомнишь про чистку и только и думаешь, как бы откосить от этого стрельбища. Лучше пару раз на левый фланг прогуляться…

* * *

У свободных от службы – личное время. Оно вообще-то предполагает починку одежды, процедуры личной гигиены, сочинение писем на родину, просмотр телепрограмм, но нам теперь не до телика и тем более не до длины ногтей на ногах. У всех одно желание. И Вадик понимает (спасибо ему), разрешает желающим спать.

Я заказал Комтеху, принявшему только что дежурство по заставе, оставить мне две кружки молока. Заодно, на везение, спросил про покурить.

– Откуда? – морщится он и шумно взглатывает, будто ребенок, которому напомнили о чем-то вкусненьком, но недоступном.

Из канцелярии вышел Хомут.

– Товарищ прапорщик, закурить не будет? – обращаюсь к нему. – На сон грядущий бы штучку…

– Ну вы и саранча, братцы! За день пачку расстреляли! – Но все же лезет в карман, долго копается в нем, как видно выуживая из набитой пачки сигаретку; наконец подает.

– Спасибо! Теперь усну…

– А так бы не уснул? – подмигивает Хомут. – Не упахтался?

Повеселев, поднимаюсь в курилку. Не успел подкурить, а уже со всех сторон:

– Ромыч, оставь! На пару тяпок!

Сажусь на скамейку, щелкаю зажигалкой. Жадные, завистливые взгляды, провожающие каждую затяжку, мешают, отравляют удовольствие.

– Блин, уберите шары! – не выдерживаю. – Даже не лезет. Балтон, лучше сыграй что-нибудь.

– «Фотографию»? – Балтон с готовностью берется за гитару.

– Давай ее.

Это наша заставская песня. Рассказывали, что придумал ее задолго еще до моего сюда прибытия легендарный повар Сидор. Мои деды, тоже его не знавшие, но наслышанные от своих дедов, передавали, как этот Сидор геройствовал. Бегал по ночам с гитарой в ближайшую деревню (ныне почти необитаемую) к своей девчонке; как при этом преодолевал «систему», набрасывая на колючку одеяло. Происходила сработка, заставу поднимали в ружье, искали нарушителя, а Сидор мчался прямиком через чащобу на свидание. Вряд ли так было, но без подобных преданий, наверно, нельзя. Хочется верить, что, дескать, были герои когда-то, ничего не боящиеся сорвиголовы. Это вот мы – вялые, вечно усталые, равнодушные полутрупы. А, мол, когда-то!..

Знакомые аккорды, гнусоватый голос Балтона шершавят душу:

Твоя фотография висит на стене,

И больно, и радостно, и как-то сладостно мне.

Твоя фотография – надежда любви,

И кажется мне, где-то рядом есть ты…

В проигрышах между куплетами я сую Балтону в рот сигарету, он глубоко, всей грудью втягивает дым. Выпускает его, поет дальше. Передаю окурок Терентию, тот, торопливо схватив несколько тяжек, следующему – Макару…

У меня в руке календарик, потертый, затасканный, измусоленный. Он почти полностью истыкан иголкой. Лишь внизу, под надписью «Декабрь», – две колонки целые… Вынимаю из ушанки иглу. Каждый вечер прокалываю очередные цифры, умерщвляю прожитый день, пронзаю, как нечисть осиновым колом, чтоб не воскрес, не потянул меня обратно, не повторился.

* * *

Открыл глаза. По привычке хотел тут же подняться, натягивать свои галифе, китель… Нет, никто меня не тормошит, дежурный не стоит над кроватью. Тихо и спокойно, лишь по соседству сопят, похрапывают ребята. В кубрике тепло. Протягиваю руку к батарее – горячая. Муха старается… Как-то даже не по себе, тревожно стало, словно бы не хватает необходимого. Холода не хватает, пробуждения от назойливого: «Пора в наряд! Давай, слышь, просыпайся».

Скупо и мягко, сквозь закрашенный красной краской плафон, освещает кубрик дежурная лампочка.

Спать не хочется, нет той постоянной одури недосыпа и усталости. Лежу с открытыми глазами, смотрю в потолок. Если приглядеться – по потолку скользят бледные, ленивые тени. Слежу за ними, а мысли оживают, вырываются на волю, перерастают в мечты… Вот пополнение, Вадик сказал, должны прислать. Три-пять человек… Вполне вероятно, что на днях, может, даже сегодня утром, придет телеграмма. Возьмет и придет. На Арбуза и на меня… И послезавтра ночью мы поедем отсюда. Насовсем. Навсегда.