Наш советский новояз

► …Как-то под вечер, после жаркого дня вернувшись из Москвы, пошел я с семьей на реку…

Подходим — Александр Трифонович стоит один на берегу, собирается лезть в воду. Полезли вместе и поплыли по течению к острову… Тишина опускалась предвечерняя, хорошо были слышны голоса из деревни, лай собак…

— А может ли это быть, — прямо-таки с нежностью спросил Александр Трифонович, — что от вас водочкой пахнет?

— Может быть, Александр Трифонович. И даже так и есть. А еще есть дома неначатая бутылка коньяка.

И мы пошли после речки ужинать к нам домой…

Мы долго сидели в тот вечер на кухне, хорошо было…

(Григорий Бакланов. Жизнь, подаренная дважды)

Александр Трифонович Твардовский был человек, как бы это помягче сказать, не очень демократического склада. Не то что, скажем, Виктор Платонович Некрасов, которого все друзья, приятели, знакомые и полузнакомые, даже те, кто был лет на двадцать его моложе, и за глаза и в глаза звали «Вика».

Валя Берестов рассказывал, как при первом знакомстве Твардовский спросил его:

— Как вас звать-величать?

Берестов ответил:

— Валя.

Твардовский поморщился. Спросил:

— А кой вам годик?

— Только что стукнуло двадцать восемь.

— Гм… Пора уже пипиську хуем называть.

Ну, а уж по отношению к себе Твардовский и вовсе никакого амикошонства бы не потерпел.

Помню, Гриша Поженян, в характере которого много от Тартарена, рассказывал:

— Вчера вечером ко мне стучался Твардовский: «Гриша, хочешь, я почитаю тебе свои новыё стихи?» А я ему: «Уходи, ты мне неинтересен!»

Со смехом пересказал я эту невероятную историю Борису Слуцкому. Тот тоже посмеялся. А потом сказал:

— Надо при этом еще знать, сколько Поженянов сидит в самом Твардовском.

Слово «Поженян» в данном случае было единицей измерения не «тартаренства» и не «фанфаронства», не хвастовства, не самомнения даже, а — самоуважения.

Самоуважения у Александра Трифоновича хватило бы на десяток Поженянов. Впрочем, не только в самоуважении было дело. Было тут еще и присущее ему чувство субординации, связанное не только с его самосознанием большого поэта, живого классика, но и — что греха таить! — и с самоощущением советского вельможи, кандидата в члены ЦК, депутата Верховного Совета, секретаря Союза писателей, главного редактора журнала, — коротко говоря, по негласно существующей советской табели о рангах, одного из маршалов советской литературы.

Конечно, маршалом его сделали не совсем по тем причинам, по которым этого звания удостоились Георгий Марков, Вадим Кожевников или какой-нибудь там Чаковский. В отличие от этих (а также многих других) советских маршалов он был поэтом. Не таким, конечно, большим, как полагалось считать в соответствии с официальной табелью о рангах (где-то между Некрасовым и Есениным), но — настоящим. Однако именно это обстоятельство как раз и усиливало его чувство субординации, внушало ему не вполне безгрешную уверенность, что все отпущенные ему блага и привилегии полагаются ему не в виде какой-то там государственной подачки, а по праву таланта.

Был, например, такой — отчасти даже комический — случай.

Молодой Войнович напечатал в «Новом мире» первую свою повесть. И на полученный гонорар купил машину, самую дешевую из всех, какие тогда были — маленький горбатый «Запорожец».

Сейчас этот автомобиль уже мало кто помнит. А в те времена он был весьма популярен. Про него ходили даже анекдоты. Вот такой, например:

► На перекрестке зажигается зеленый свет, но стоящий первым «Запорожец» не двигается с места. Все ему сигналят, фарами мигают, руками машут, гудят, а он стоит себе и стоит как вкопанный. Наконец из его окна высовывается водитель и виновато объясняет;

— Извините, мужики! Ну ничего с ним сделать не могу; на жвачку наехал!

Или вот такой: