Наш Современник, 2001 № 08

И все-таки узел затянут, а не затянула сама — таково признание, как, впрочем, и отрицание вмешательства женской руки, содеявшей зло. Рука — люта, а раз не женская — слабая, значит, та, которой невозможно не подчиниться: своей воли на то не было, своих сил справиться не хватило. И таким образом, и только тогда можно следовать за другой версией кончины Цветаевой, с признания которой и начинается погребальный плач и запоздалая заупокойная молитва об усопшей рабе Божией Марине (“Со духи праведных скончавшихся...”). Только — в ЭТОМ случае... Ибо самоубийц наша Православная Церковь не отпевает, и их души безнадежно идут в селения адовы.

Неизвестно почему, процитировав материнское пророчество, Ариадна Сергеевна Эфрон, умнейшая Ариадна Сергеевна, будто и не задумалась над очевидным и страшным, что некогда запечатлела рука матери-поэта. А очевидное и страшное стало неким мистическим ключом, открывающим двери в прошлое.

 

* * *

Бывает так, что, казалось бы, самое запутанное и безнадежное дело начинает открываться в сроки, данные на то Провидением. Вроде и свидетельства все налицо, и посмертные записки на листе — не расхищены, вроде уже все и смирились, то есть поверили в случившееся давным-давно, пережили и сами сошли с этим в могилу, а ниточка из запутанного клубка все тянется и тянется. Ведь знаки-то сомнений, поводы к ним по крайней мере давала сама Цветаева.

У религиозного философа, профессора права И. А. Ильина был такой термин — протоколы допроса, о которых блестящий ученый старой русской школы написал: что бы в них ни стояло и кто бы под чем бы ни подписался в них — суть документы не права и не правды, а живые памятники мучительства и мученичества.

Итак, посмотрим на посмертные записки Цветаевой не как на свидетельство добровольного ухода из жизни, а как на письменные памятники мученичества... Почто умучена?

Среди прочих причин можно назвать и чувство собственного достоинства, которое у каждого человека — свое, не приравненное ни к чьему другому; и истинную, старорежимную интеллигентность; и то, что С. Я. Эфрон — муж Цветаевой, бывший белогвардеец, оказался горе-разведчиком: нужны ли НКВД свидетели их неудач на Западе и свидетели ТЕХ свидетелей? К тому же сама Цветаева по-прежнему оставалась неисправимой музой Белого воинства и его брани, поэтом Белой Мечты.