Наш Современник, 2002 № 11

— Ага, — обрадовался Сундук, — усекаешь, значит. А он, как про пленум услышал, так весь взъярился и говорит, мол, требую, чтобы меня положили в стационар. А с чего его класть-то туда? Дежурный туда, сюда. Не волнуйтесь, мол, никакой опасности для здоровья нет. Домашний режим. А он свое — положи меня, и все тут. Дежурный, конечно, соображает, что спрятаться в больнице хочет от пленума. А кто спрятал? Дежурный? За это по головке не погладят. Нет медицинских показателей для госпитализации. С другой стороны, как с ним спорить? Черт его знает, чем дело кончится. Может быть, Горбачев его еще пожалеет, простит. В общем, сориен­тировался дежурный. Была ведь попытка самоубийства. Конечно, для балды. Он, видать, трус, себя не только не убьет, но даже серьезно не поцарапает. Но формально все же нанес себе удар ножом в левую сторону груди? Нанес. Значит, можно класть в психиатрическое отделение и посмотреть за ним пару дней, пока не придет в психически уравновешенное состояние. Ну, вот и положил. Теперь ждет, не дадут ли по жопе. А Борис Николаевич засел в палате и больным притворяется. Домой идти ни в коем случае не хочет. Тоже ждет. Ты, кстати, знаешь, какое у него прозвище в Свердловском обкоме было? Бревно!

— Бревно? — прыснул со смеху Борька. — А метко подмечено. С места не своротишь, грубый, упрямый, тяжелый и тупой, как валенок. Ну, и что дальше?

—  А не знаю, что. Пленум-то МК все равно назначили. Значит, придется ему на пленум идти. Похоже, все же снимут. Не простит ему Горбачев.

—  Не простит-то, не простит. Только тогда и Бревно ему не простит никогда. Он злопамятный. Обязательно посчитается, если подвернется такая возможность. Он отнюдь не тупой. Интеллектом, конечно, не отягощен, но интриган отменный. Только поздно уже, — констатировал с видом знатока Борька. И продолжил мысленно: загонят его за Можай. Попробуй-ка оттуда достать Генерального. То-то! Посадят куда-нибудь в отстойник. Сиди и не чирикай. Вообще маху дал Борис Николаевич. А ведь до чего ушлый парень! Царапаться еще, конечно, будет. Посмеемся вдоволь, Валька!

— Угу! — довольно мурлыкнул Сундук. — Сейчас, наверное, на пленуме каяться станет, ошибки признавать и прощения просить. Да только, как говорится, судьба играет человеком, а человек играет на трубе...

— Труба ему, — согласился Банкин. — Политика — дело тонкое. Тоньше, чем комар писает. Особенно кадровая. Ведь кто его из Свердловска в ЦК брал? Соображаешь? Егор Кузьмич Лигачев. Теперь  вопросы и к Егору будут. Для чего в Москву вез, зачем рекомендовал? Глядишь, и Егор задымится, а то тоже, как Ельцин, власти много забрать хочет. А мы с тобой, Валь, как всегда твердо и последовательно за линию ЦК. Так и жить будем.

—  Ладно. Пора мне, — поднялся со скамейки Сундуковский. — Выпустят отсюда, заходи. Выпьем.

—  В гости ко мне приезжай, в новое посольство, — в тон ему ответил Банкин. — Пока еще не знаю, в какое. В газетах прочтешь. Бывай!

Глядя в спину удалявшемуся Сундуковскому, Борька лихорадочно раскла­дывал в уме пасьянс:

“ Ельцин из обоймы вылетает. Лигачев из доверия выходит. Рыжков не тянет, его отношения с Генеральным портятся с каждым днем. Никонов, Разумовский, Слюньков — все не в счет. Остальные члены Политбюро сидят на своих ведомст­вах. Сидишь на ведомстве, значит, член. Сняли с ведомства — пошел на БАМ. Получается, Тыковлев выходит в дамки. Не зря он Ельцина на пленуме топил. Ох, и хитрая же сволочь! Надо позвонить ему сегодня же, —  подумал Борька. — Поблаго­дарить. Это ведь он меня из дерьма опять вытаскивает. Повод к тому же есть”.

*   *   *

Андрей стоял в самом начале Кё — парадной дюссельдорфской улицы, этакого местного Бродвея. Он любил иногда пройтись по этой улице с одного конца до другого мимо богатых витрин, поглядеть на уток, деловито плещущихся в грязноватом канале, глянуть на тяжелое мрачноватое здание правления “Дойче Банк”, потом свернуть направо и пойти к Рейну сквозь старый город с его узенькими улицами, маленькими уютными пивными, где надо заказывать местное темное “Альт” и ни в коем случае не просить светлый “Кёльш” из враждебного соседнего с Дюссельдорфом Кёльна. Потом можно посмотреть на памятник Гейне — нелюбимого немцами и любимого у нас еврейского поэта. Стоит прямо на земле голова его неприкаянная, гадят на нее голуби и прохожие собаки, лазят вокруг малые дети, и никому до Гейне дела нет. То есть, конечно, есть Гейне, но не на пьедестале. Так, мол, тебе и надо, не следовало тебе, Генрих, издеваться над немцами и насмешничать. Мы тебя отблагодарили так, как того ты заслужил.

Андрей обернулся к стоящему рядом с ним торгпреду — пожилому крепышу с красноватым дубленым лицом.

—  Ну, как, Владимир Николаевич, пройдемся? Подышим? Слава Богу, проводили начальство. Можно и отдохнуть часок-другой.

— Пошли, пошли. Пивка выпьем. А может, и по хаксе съедим. Люблю я эту их хаксу, но только не свиную. Больно она жирная. А телячью, чтобы в глиняной трубе была запечена и с корном.