Наш Современник, 2002 № 12

Накануне газеты писали о неслыханной летней засухе; у нас на юге в духоте и смраде томилась столица Кубани.

К вечеру я вышел на улицу. Белые буржуазные киоски торговали вовсю, за столиками молодежь пила соки, пиво, в книжном магазине было пусто.

80 лет назад была зверски убита царская семья. Нигде я не заметил приспущенных флагов. Как странно мы стали понимать слово “русский”. И этому столько же лет, сколько и кощунству над венценосными царскими костями.

Кощунством отметили скорбную дату и большинство кубанских газет. Даже газеты, называющие себя русскими, по-большевистски поглумились и над монархией, и над последним Государем. Никакого человеческого сочувствия нам уже не дано. Не дано прежде всего тем, в чьих руках по-прежнему и рычаги пропаганды, и деньги, и власть над судьбою людей. Если русские люди с холодной радостью перепечатывают из враждебной, как они заявляют, печати, “аналитически” принижающей всю вековую и ее монархов Россию, то куда же нам, бедным, плыть?! С кем?

17 июня с. г. мы еще раз осквернили память о предках.

Господь все видит и не прощает.

 

Октябрь. Не на кого было обижаться, но досада все же падала на невинных: они появились в городах словно с небес, растревожили чувства, тайно блуждавшие в запретные годы (впрочем, у немногих), они казались хранителями тайны скитальчества по чужим землям, ласточками другой высоты, они стали последними наследниками, ангелами, оберегающими покой несчастливых отцов. Но отчего такое разочарование?

Наконец, они прибыли туда, где их никто не утешит. Они прибыли на Кубань, чтобы посмотреть, погрустить и торопливо отчалить в чужую нерусскую даль.

На месте дома, в котором она родилась и прожила три месяца, выросло каменное здание в три этажа, и в сквере, который она не могла запомнить, ни одно дерево не перекликнется с нею возрастом, а школа на улице Бурсаковской, заменившая Дворец Наказного атамана, мелькнет в ее сознании подобно любому строению. Отцу было бы что вспомнить здесь, а ее жизнь — на другом краю света. Ничего не переменишь: там, где была бы она у себя дома всегда, суждено ей лишь гостевать. Ее разделила с родиной сама история.

Кто-то задавал вопросы, приносил альбомы с допотопными фотографиями, кто-то оставлял свой адрес, подстраивался к ней (“нашей кубанской казачке”) под вспышку фотоаппарата. Всех ли она понимала, раскусила? Бог весть. Строго посвященные в элиту обедали с ней за казачьим столом под портретами старых атаманов. Заметила ли она в музее цитату Ленина об уничтожении попов? Спросила ли у Атамана, почему в казачьем штабе нету портретов генерала Шкуро и прочих белогвардейцев? Ее окружили вниманием те, кто никогда не чтил старую историю. Не было никаких сожалений о давней трагедии, мало кто помнил всех “этих бывших”. И тостов поминальных не было. К кому же она приехала? Кого пригласил губернатор — казачку или дочь белого генерала?

Из ветхого времени божеским дуновением доходит на степные просторы печаль отцов и дедов, текут по хладным их черепам слезы: некому передать регалии!

Так появилась в Краснодаре и дочь генерала Науменко.

Достойны ли принимать их нехристи, промолчавшие в этом году на большевистский приговор в газетах: “...генералы Деникин, Колчак, Врангель, Шкуро ненавидели свой народ...”? Говорить ли речи и становиться на колени перед екатерининскими знаменами, штандартами белогвардейских полков тому, кто как-то сказал недовольно: “Гляжу по телевизору, там где-то за границей наши русские целуют на кладбище портрет врага нашего Врангеля...”?

Дочь генерала Науменко приготовилась вернуть регалии на родину.

 

1999

Во 2-м номере “Родной Кубани” будем перепечатывать труд великого К. Н. Леонтьева “Анализ, стиль, веяние”, самый, пожалуй, гениальный труд его по художественной эстетике, не попавший ни в один из его сборников последних лет. Это так странно. В пору разложения эстетики, худо­жест­венных критериев в нашей литературе и искусстве жесткие мысли К. Леонтье­ва помогают всем: и разбушевавшемуся во вседозволенности старому писателю, и молодому, изначально заблудившемуся в понимании природы искусства.

Я прочитал “Анализ, стиль, веяние” еще в конце 1970 года. Жил полмесяца в московской писательской квартире, дописывал последние строки “Осени в Тамани” и ненароком заметил на книжной полке хозяина тонкую брошюрку царского времени. Прочитал с редким упоением, а потом стал выписывать кое-что особенно близкое. Рассуждение Константина Николае­вича (больше похожее на сожаление) о том, что было бы, если бы Пушкин не пал на дуэли и написал роман о войне 1812 года (подобно Л. Толстому), я долгие годы знал наизусть. Даже на просторах великой классической литературы можно затосковать о потерях, ее не миновавших. Даже великого художника Л. Н. Тол­стого посмел К. Леонтьев “учить” евангельской простоте в прозе. Значит, была в русской литературе та высота, которая позволяла глубоким умам судить о ее несовершенствах со всей строгостью; о несовершенствах, нынче уже незаметных для “массового” круга писателей.