Наш Современник, 2003 № 05

Осенний день тонул в тоскливом однообразии фронтовой полосы. На всем ее видимом пространстве лежал отпечаток происходящего трагизма. Изрытая, исковерканная, выжженная, изгаженная земля, но не утратившая своей извечной жизни. Голова у меня идет кругом. На душе беспокойно до безысходности.

Сейчас бы домой, в теплую духоту избы. Не выдержал я, мои дорогие, экза­мена на жизнь. Не справился с порученным мне делом. Струсил, как сказал Зыков. Я никогда, ни перед кем не трусил, хотя человек мирный, спокойный. В соседней деревне Нокшино, бывало, перепадало по праздни­кам — из-за девчат. Пустое, конечно, ну, потанцуешь с деревенской кралей, для того и ходил в Нокшино. А ейные парни уже кулаки точат: “Не трогай наших девчат!” Хулиганье стоеросовое, где вы теперь?

Неожиданно я угодил в воронку. Громов прыгнул вслед за мною. И правильно сделал: пучок трассирующих пуль пролетел над нашими головами.

Командир батареи, кадровый военный, капитан Зыков разговаривал по телефону, когда мы с Громовым буквально закатились в его блиндаж.

— Товарищ капитан, по вашему вызову...

Зыков махнул рукой. Я понял и замолчал, оставаясь стоять по стойке “смирно”, с чувством неотвратимого наказания. В блиндаже тепло и даже просторно. В торцовых стенках — нары. В центре блиндажа — печка-бур­жуйка. Грубо сколоченный стол с коптилкой и телефоном. Вход закрывает плащ-палатка. Коптилка горит ярко, с малой копотью. Но вот капитан положил трубку на аппарат. Долго и внимательно, как мне показалось, изучал меня.

— Это кто так тебя разукрасил? Ты, что ли, Громов?

— Никак нет, товарищ капитан. Это он сам себя при неосторожной стрельбе.

В самом деле, вся левая сторона моего лица превратилась в сплошной синяк с затекшим глазом.

— За кого воюешь? — строго спросил Зыков.

“За красных”, — хотел было ответить я, но капитан не оставил мне ни малейшей паузы для оправдания. Собственно, мне и оправдываться-то было нечем.

— Твой поступок равносилен предательству, а за предательство в военное время, тем более на фронте, расстреливают! — спокойно заявил Зыков, отчего душа моя ушла в пятки. — Немцы лезут, не считаясь с потерями, а он, видите ли, расслабился, а еще комсомолец!

Громов сидел в уголке на каком-то ящике и, казалось, дремал. Вошел командир взвода разведки, старший лейтенант Китаев. Громов стоя попри­ветствовал его обычным “здравия желаем”.

— Ну что, вояка, еще не наигрался? Все еще опилки в голове вместо моз­гов? — с ходу принялся Китаев за меня. Старший лейтенант в нашу батарею пришел за полтора месяца до отправки на фронт. У бывшего геолога форма сидела меш­ковато на его длинной фигуре. — Товарищ капитан, по исходным данным...

— Потом, разведчик, попроси-ка кого-нибудь дровишками разжиться.

Зазуммерил телефонный аппарат. Зыков снял трубку.

— Да, я. — Он кого-то долго, внимательно слушал с непроницаемой физиономией. — Ну хорошо, понял, понял, говорю. В шесть ноль-ноль даем уголька, хотя и мелкого, но много. — Улыбнулся, положил трубку на место. — Сейчас не сорок первый, а сорок третий год. Не они нас, мы их колотим. — При этих словах он даже взбодрился. — Однако с такими вояками, как ты, — глянул на меня, — успешно не навоюешь. Это не маневры, а фронт, где убивают, понимаешь? — При этих словах он шагнул к выходу, приказав мне следовать за ним. Громов тоже выскочил, но комбатр приказал ему остаться. Мы с капитаном пошли вдоль траншеи. — Ты напакостил мне сегодня своим разгильдяйством, поступил безответственно, скверно, — не унимался Зыков. Оттеснив от стереотрубы разведчика-наблюдателя, он покрутил ею туда-сюда, замер, не отрываясь от прибора. — Ага, вот, оказы­вается, где они! Подойди, — позвал меня. — Взгляни-ка сюда, Аника-воин.

Я глянул и тотчас отпрянул от окуляра. Меня охватил озноб страха.

— Что, не нравится картинка?

Действительно, испугаться было отчего. Прямо передо мною, совсем как будто рядом, стояло несколько танков “тигр” темно-зеленого цвета. Осенний лес хотя и маскировал их, но плохо. В прибор танки четко просматривались. Особого же страху нагнал на меня танк, выстреливший, как мне показалось, прямо в меня.

— Вон видишь, — указал мне капитан на жалкие лачуги в глубине нашей обороны. — То остатки от некогда приличной деревни. В ней имелось сорок семь домов. Осталось пять. Сорок семь и пять, чувствуешь пропорцию? Страшная пропорция войны, товарищ...

Я стоял, внимательно слушая комбатра. Мне было радостно сознавать, что он назвал меня “товарищ”.

— Там, где война, ничего святого — все растоптано, раздавлено, убито, — продолжал Зыков. — Страшная эпидемия нагрянула на нашу землю, эпидемия, имя которой  ф а ш и з м!  — Зыков говорил спокойно, сурово, по-военному чеканя каждое слово, будто командовал: “огонь! огонь! огонь!”. — На сегодня мы задачу не выполнили, не овладели рубежом. Впереди перед нами триста метров ничейной земли, или, по-нашему, нейтралка.

— Какая же она ничейная и нейтралка, когда она наша, — осмелился заметить я.

— Это нам предстоит сделать ее нашей, с твоей, кстати, помощью, — пошутил он. Отпуская меня, справился, получаю ли я письма из дома, от невесты.