Наш Современник, 2003 № 06

В образе Германна А. С. Пушкин вывел новую личность, волевого потомка небогатых обрусевших немцев.

Двойственен характер Германна, двойственна и сама реальность “Пиковой дамы”. Об этом В. В. Виноградов пишет:

“Определяется психологическая и общественно-бытовая раздвоенность личности героя, мотивированная “скрытностью”: с одной стороны, излишняя бережливость, умеренность и твердость, с другой стороны, честолюбие, сильные страсти и огненное воображение. И все это подчинено жажде “счастья”, то есть “капитала”, который “доставляет покой и независимость”. Таким образом, Германн открыто вступает в ряды “героев накопления”, алчных искателей богатства. Его мечта — “вынудить клад у очарованной фортуны”.

“Мир “сказки” окружает его и придает новую логику, новое направление его поступкам. “Три верных карты” семантически раздваиваются — так же как колеблется между двумя смысловыми сферами само понимание счастья, будущего богатства. В аспекте инженерной, обыденной действительности счастье — это “капитал”, утроенный, усемеренный, как основа покоя и незави­си­мости, в аспекте сказки — это фантастическое богатство, “клад”, который необходимо “вынудить у очарованной фортуны”.

Известно, что “Скупой рыцарь” написан отчасти под впечатлением “Вене­циан­ского купца” Шекспира, где А. С. Пушкин особенно выделял образ еврея-ростовщика Шейлока. Шейлок с готовностью идет на преступление, движимый местью и алчностью.

В произведении А. С. Пушкина рядом с Бароном появляется другой ростовщик — еврей Соломон, чуть было не толкнувший честного Альбера на отцеубийство, упомянув о яде.

Алчный, низкий, опасный искуситель, повсюду раскидывающий сети — таков этот герой.

В приветствии, которым встретил ростовщика Альбер: “Проклятый жид, почтенный Соломон”, — кроется формула отношения к еврею, добившемуся положения в обществе исключительно силой золота.

В произведениях русских классиков периодически встречается этот антигерой — еврей, духовная сущность которого полностью подчинена идее мамоны.

6 ноября 1923 г. М. А. Булгаков записал в дневнике:

“И читаю мастерскую книгу Горького “Мои университеты”. Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе”. Трудно сказать наверняка, какое именно идейное положение горьковской книги поразило М. А. Булгакова.

Один из персонажей сравнивает истинного творца с Христом:

“— Это, знаете, — художники, сочинители. Таким же, наверное, чудаком Христос был”.

Мысль горьковского героя, судя по всему, могла оказаться близкой, запасть в душу.

В повести А. М. Горького вновь встречаем мотив отрицания “чертовой” власти денег.

“И выхватив из кармана пачку разноцветных кредиток, предлагал:

— Кому денег надо? Берите, братцы!

Хористки и швейки жадно вырывали деньги из его мохнатой руки, он хохотал, говоря:

— Да это — не вам! Это — студентам.

Но студенты денег не брали.

— К черту деньги! — сердито кричал сын скорняка”.

Известно, что в ранних рассказах А. М. Горький описал тип босяка (портового грузчика, вора, бродяги), противопоставив его миру чистогана, накопительства, в котором процветают “герои копейки”.

А. М. Горький описывает портовых босяков в “Моих университетах”, не скрывая своего авторского благоволения к ним.

“Там, среди грузчиков, босяков, жуликов, я чувствовал себя куском железа, сунутым в раскаленные угли, — каждый день насыщал меня множеством острых, жгучих впечатлений. Там предо мною вихрем кружились люди оголенно жадные, люди грубых инстинктов, — мне нравилась их злоба на жизнь, нравилось насмешливо-враждебное отношение ко всему в мире и беззаботное к самим себе. Все, что я непосредственно пережил, тянуло меня к этим людям, вызывая желание погрузиться в их едкую среду”.

Перечитывая сцену ограбления Василисы в “Белой гвардии”, обнару­живаем сходство в облике главного громилы с этим горьковским типом портового босяка.

“Как во сне двигаясь под напором входящих в двери, как во сне их видел Василиса. В первом человеке все было волчье, так почему-то показалось Василисе. Лицо его было узкое, глаза маленькие, глубоко сидящие, кожа серенькая, усы торчали клочьями, и небритые щеки запали сухими бороз­дами, он как-то странно косил, смотрел исподлобья и тут, даже в узком пространстве, успел показать, что идет нечеловеческой, ныряющей походкой привычного к снегу и траве существа. Он говорил на странном и неправильном языке — смеси русских и украинских слов, — языке, знакомом жителям Города, бывающим на Подоле, на берегу Днепра, где летом пристань свистит и вертит лебедками, где летом оборванные люди выгружают с барж арбузы”.

Персонаж — малоприятный. М. А. Булгаков явно не разделяет горьков­ского тяготения к свободным от власти общества уголовникам. М. А. Булгаков отрицает насилие даже над “героями копейки”.

Какой отталкивающий, с оттенком чертовщины, облик! Замогильным холодком веет от описания “нечеловеческой, ныряющей походки” “волка”. Может, оборотень?