Наш Современник, 2003 № 06

“И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет, уже ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло”. Эта цитата приведена в конце “Белой гвардии”, изречение дорого М. А. Булгакову с тех времен. И еще: “И показал мне чистую воду жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца”.

Последняя запись напоминает строки из “Евгения Онегина”:

 

И даль свободного романа

Я сквозь магический кристалл

Еще не ясно различал.

 

“Магический кристалл” — это и душа Художника. Художник пропускает через свою живую душу события жизни героев. То, что под кристаллом понимается душа, косвенно подтверждает образное выражение (почти поэтический штамп), проскользнувшее в середине “Евгения Онегина”: “Зизи, кристалл души моей”.

У Булгакова человек будущего сквозь прозрачный кристалл смотрит на солнце. Обретя чистую душу, он способен к восприятию солнца истины.

 

1 июня 1824 г. В. А. Жуковский пишет А. С. Пушкину: “Обнимаю тебя за твоего Демона. К черту черта! Вот пока твой девиз. Ты создан попасть в боги — вперед. Крылья у души есть! вышины она не побоится, там настоящий ее элемент! дай свободу этим крыльям, и небо твое. Вот моя вера”.

Вероятно, М. А. Булгаков помнил об этом письме. “Крылат! Крылат!” — говорит Жуковский о Пушкине в пьесе “Последние дни”.

Стихотворение “Демон” (1823) стало критической точкой мировоззрен­ческого кризиса А. С. Пушкина. Жуковский верит и надеется, что, изобразив “духа отрицания и сомнения”, Пушкин начинает освобождаться из-под его влияния.

Как известно, А. С. Пушкин набросал заметку “О стихотворении “Демон”, где осуждал критиков, углядевших в Демоне черты какого-то знакомого (Пушкин говорит о себе в третьем лице).

“Кажется, они неправы, по крайней мере, вижу я в “Демоне” цель иную, более нравственную.

Недаром великий Гете называет вечного врага человечества духом отрицающим. И Пушкин не хотел ли в своем демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения, и в сжатой картине начертал отличительные признаки и печальное влияние оного на нравственность нашего века”.

Общие мотивы “тоски внезапной”, “хандры”, “скуки” (“Мне скучно, бес”) связывают стихотворение “Демон”, первую главу “Евгения Онегина”, “Сцену из Фауста” (1825).

В последнем произведении появляется Мефистофель— гетевский “дух отрицающий”. “Печальное влияние оного на нравственность нашего века” получило воплощение в Фаусте.

А. С. Пушкин высоко ставил произведение И. В. Гете:

“Фауст” есть величайшее создание человеческого духа; он служит представителем новейшей поэзии, “точно как “Илиада” служит памятником классической древности”.

Но “в произведениях самого Пушкина встречаются лишь отдельные и случайные следы знакомства с Гете”.

В “Фаусте”, как считает В. М. Жирмунский, А. С. Пушкина привлекало своеобразное осмысление байронического разочарования и французского рассудочного скептицизма:

“Его отрывок из “Фауста” стоит вообще под знаком Мефистофеля как главного действующего лица: в нем Пушкин еще усиливает присущие этому образу черты рассудочной критики жизненных ценностей в духе французских “вольнодумцев” XVIII в., скептического “вольтерьянства”, разоблачающего наивный и мечтательный идеализм. Этот рационалистический “Фауст”, воспитанный в умственной традиции французской буржуазной мысли XVIII в., перекликается с разочарованными и пресыщенными жизнью байроническими героями молодого Пушкина, со скучающим Онегиным и др.”.

Любовь М. А. Булгакова к “Фаусту” известна и неоспорима, писатель пронес эту любовь через всю жизнь. Упоминания о “Фаусте”, фаустовские мотивы наполняют его произведения и письма.

Эпиграф к “Мастеру и Маргарите” взят из “Фауста”. Во внешнем облике Воланда много от Мефистофеля. Само имя “Воланд”, как известно, почерп­нуто из “Фауста”, этим именем однажды представился Мефистофель. Воланд соглашается с тем, что он немец по национальности, как бы признавая за немцем Гете пальму первенства в изображении дьявола.

Из “Фауста” взято имя возлюбленной мастера...

Но история любви мастера и маргариты мало похожа на соблазнение Фаустом Гретхен. История знакомства и отношения мастера с Воландом не похожи на сделку Фауста с Мефистофелем. Булгаковская героиня мало чем напоминает гетевскую (только человечностью). Да и мастер всем душевным настроем скорее противоположен энергичному, самоуверенному, целе-устремленному Фаусту.

Кажется, М. А. Булгаков из всего идейного потенциала “Фауста” выделяет только линию “зла, невольно творящего добро”.

В 1825 г. А. С. Пушкин предполагал написать драму о Фаусте в аду. “Впрочем, Фауст в аду не является темой, близкой замыслу Гете. Если праздник в аду мог бы иметь точки соприкосновения с Вальпургиевой ночью, то обозрение адских мук скорее напоминает Дантов “Ад”. Во всяком случае, тревоживший воображение Пушкина образ доктора Фауста связан лишь именем и общей сюжетной ситуацией с “Фаустом” Гете” (В. М. Жи­рмун­ский).

В стихотворных “Набросках к замыслу о Фаусте” можно найти точки сближения с эпизодами “Мастера и Маргариты”.

А. С. Пушкин предполагает описать в пьесе бал у сатаны:

 

— Так вот детей земных изгнанье?