Наш Современник, 2004 № 02

У революционеров (особенно на этом специализировались эсеры) был свой “рецепт” решения крестьянского малоземелья: конфискация и раздел помещичьих земель. Однако накануне революции крестьяне уже владели 77,4% пахотной земли, 6% принадлежало хозяйствам некрестьянского типа и лишь 16,6% оставалось в помещичьем владении*** (которое имело большую эффективность земледелия и давало более 20% сельхозпродукции).

Неудивительно, что передел помещичьей земли в 1917—1918 годы, по данным Наркомзема, дал на каждый двор лишь несколько “десятых и даже сотых десятины на душу”**** И никак не мог дать больше. Таким образом, лозунг “Земля крестьянам!” был лишь “техническим приемом революциони­зирования деревни, будучи лишен серьезного экономического зна­че­ния”*****, — признавал советский экономист в 1922 году. Но сколько поме­щичьих усадеб было сожжено в 1905—1907 годы и 1917 году благодаря этому демагогическому “приему революционирования”! Даже если многие крестьяне верили, что отмена последнего помещичьего землевладения улучшит положение, эта проблема была обострена революционерами искусст­венно, в опоре на худшие человеческие качества (стремление улучшить свое благосостояние отнятием его у других), а не на лучшие (стремление своим трудом создать себе благосостояние и делиться им с другими).

 

Национальный вопрос также выделяется многими исследователями в качестве важной внутренней причины революции. До сих пор и западные, и российские демократы называют Российскую империю колониальной “тюрьмой народов”...

Между тем у России не было колоний в западном смысле этого слова. Она изначально состояла не только из славянских племен, но также из финско-угорских и тюркских. Русь их не истребляла и не порабощала, как европейцы в своих колониях, а вбирала в себя в своем росте. Значительная часть северных и азиатских народов находилась на более низком культурном уровне развития, однако управление ими было основано не на эксплуатации господст­вующим народом, а на равенстве всех перед законом и перед Богом. В отличие от западноевропейских колоний, русский центр не извлекал из своих национальных окраин прибыли, наоборот, постоянно расходовал средства на их обустройство, как, например, орошение Голодной степи в Туркестане, Муганской степи на Кавказе и др. Как правило, инородцы имели много привилегий (например, освобождение от воинской повинности), которых не имели русские. Меры по повсеместному изучению русского языка объяснялись только необходимостью общегосударственного средства общения, а не подавлением национальных культур. И чувство государственной общности существовало, поскольку инородцы ощущали выгоду от общего имперского порядка, защищавшего слабых от агрессивных соседей. Еще в Московской Руси татары, башкиры и другие народы Поволжья и Севера видели себя органичной частью государства и вместе с русскими противостояли полякам в Смутное время; позже татарские, калмыцкие и кавказские части в составе русской армии доходили до Парижа в Отечественную войну 1812—1814 годов.

В то же время история практически всех европейских государств — это сплошной хищнический империализм во всех частях света, в котором, в отличие от России, не было проявлено даже минимальной человечности, особенно в Африке (где отлавливали миллионы рабов для торговли ими) и в Америке, которую обустраивали эти рабы и где за 400 лет колонизации были уничтожены десятки миллионов индейцев*. Причем рабство было отменено в США лишь в 1863 году в результате кровопролитной гражданской войны.

На этом фоне лишь улыбку должны вызывать упомянутые западные сетования на “традиционную русскую несвободу” и  “полицейско-бюрократи­ческое государство”. Неслучайно в пределы Российской империи в целях безопасности переселялись целые народы, даже неправославные (например, в XVII веке калмыки из китайской Джунгарии; в XVIII веке гагаузы из Турции). Множество людей переселялось в Россию из “цивилизованной” Западной Европы уже во времена Московской Руси, но особенно в XVIII—XIX веках. Известна такая статистика: с 1828 по 1915 год в Россию переселилось 1,5 млн немцев, 0,8 млн австрийцев, а всего — 4,2 млн иностранцев**. Видимо, делая такой выбор в пользу “несвободной” страны с незнакомым языком и чужими “варварскими” обычаями, эти иностранцы находили жизнь в России лучше, чем на родине, которую добровольно решились оставить; немало из них потом принимали Православие и совершенно обрусевали.