Наш Современник, 2005 № 02

О гражданском обществе говорит президент, его касаются в речах высоколобые теоретики, его именем собирают форумы чиновники, во славу его многие готовы приносить жертвы и совершать сомнительные подвиги. Но не прививается ли идея гражданского общества в России с упорством, достойным лучшего употребления? Ведь подчас его лоббисты ограничивают свои объяснения детским лепетом — мол, это будет «хорошее общество, в котором всем станет хорошо». Неубедительно, а главное — ненаучно.

Прежде чем лезть под хомут, надо взвесить его на руке — не слишком ли тяжел или жёсток?

Начнем с простейшего. Корнесловно «гражданское общество» — это прежде всего не военное и не церковное общество, а нечто противопоставленное им.

Как и в большинстве случаев, корнесловное происхождение формулировки несет на себе и отпечаток сути явления, и «родимое пятно» его происхождения.

Полноценную «прописку» в теории государства и права теория «гражданского общества» получает в трудах крупного британского теоретика Джона Локка (1632–1704) — материалиста, эмпирика, рационалиста. Впрочем, началось все не с него, а несколько ранее.

А дело было так. На суровом, промозглом острове, где царят вечные туманы, болота и дожди, на Альбионе, жили мрачные люди, некогда вытесненные сюда солнечной и жизнерадостной Европой. Промышлением Божиим этим вечным ревматикам суждено было навязать свои тяжкие комплексы и патологическую рефлексию всему человечеству…

У каждой философской школы есть очевидные объективному читателю огрехи; русские философы частенько заговариваются, немцы скучны, французы порой легковесны и публицистичны. От британцев, от Бэкона, Гоббса, Локка, признаем честно, порой попахивает преисподней…

Общее направление британской философской традиции указал Френсис Бэкон — знаменитый философ и коррупционер в одном лице (что уже удивительно для иных духовных традиций!). Он недаром провозгласил: «знание — сила!», превратив тем самым британскую направленность познания в разновидность клыков, когтей, дубин, штыков и копий. Если знание — сила, то незнание — слабость, которой нужно пользоваться. В головах ущербных, одержимых комплексом неполноценности людей происходит нетипичный, в общем-то, для мировой истории цивилизаций поворот — от жертвенного служения и самоотдачи человека к хищному использованию им своего окружения.

Возник бунт части против целого, выход органов (людей) из безусловного подчинения организму (социуму). Англиканская традиция пришла к выводу о том, что «частное — свято», а общественное имеет право существовать, только если служит частному. В рамках этой концепции происходило необратимое духовное одичание пуритан. Локальные безобразия работорговли, людоедских огораживаний и казней за украденную булку обернулись всеобщим кровавым торжеством английской буржуазной революции. Любопытно отметить, что одним из поводов к революции (помимо прочих) послужил тот факт, что королевские эдикты мешали сгонять крестьян с земли, а «джентри» хотели в полной мере воспользоваться своим правом разводить овец на обезлюдевших пастбищах бывших сельских угодий. И наиболее страшные огораживания происходят не ДО, а ПОСЛЕ английской буржуазной революции.

Как декабристы разбудили Герцена, так и ужасы революции разбудили политический гений Томаса Гоббса. Не отрицая святости частного, Гоббс был вынужден все же признать «скорбную необходимость» государства (которое он величает «Левиафаном» — чудовищем). Увы, Гоббс узрел во всей очевидности, что частники, «святые» новой, пуританской, религии, не могут друг другу доверять по причине взаимной злобности. Множеству монстров частного мира («войне всех против всех») Гоббс противопоставил монстра абсолютизма.

Нетрудно заметить, что это не было простым возвратом в мир феодальных самодержавных концепций. «Отца народа» и «Помазанника Божия» у Гоббса сменяет на троне «Левиафан» — монстр, чудовище! Гоббс заранее подложил под реставрированный трон Стюартов некий вызов рационализму.

Отвечать Гоббсу судьба выдвинула Дж. Локка. Политологические труды Локка, таким образом, явились не сами по себе, они стали ответом на позицию Гоббса, равно как и на позицию тогдашних клерикальных монархистов (например, Р. Филмера). Впрочем, с Гоббсом Локк стоит на одном поле, а от Филмера бесконечно далек.

Локк уже не спорит с тем, что люди — дикие, злобные павианы, только и думающие, как бы что украсть у соседа или вообще его укокошить. Жизнь в Англии времен Локка настолько десакрализирована, что понятиям Божьего промысла или общей метафизической нравственности уже нет места. Отношения между людьми у Локка характеризуются узким рационализмом и сугубой рассудочностью. Адресуя свой труд и новое понятие «гражданского общества» именно павиану, а не подобию Божию в человеке, Локк старается доказать, что жить в мире ВЫГОДНЕЕ, чем резать друг друга днем и ночью.