Наш Современник, 2005 № 03

Варвара Петровна продолжает:

«— …А что, например, говорили вы мне о милостыне? А между тем наслаждение от милостыни есть наслаждение надменное и безнравственное, наслаждение богача своим богатством, властию и сравнением своего значения со значением нищего. <…> Милостыня и в теперешнем обществе должна быть законом запрещена».

Поэтический Степан Трофимович в ужасе; он догадывается, кто «обработал» его друга Варвару Петровну:

«— Боже, сколько чужих слов! Затверженные уроки! И на вас уже надели они свой мундир!»

Намеченные жертвы «политического обольстителя» Петруши Верховенского слишком часто оказывались натурами куда более сложными, чем допускал сам не очень развитой «руководитель». Петр Степанович не мог предвидеть действия «подопытных», судил по себе и без конца ошибался.

В «Гибели богов» Ашенбах тоже судит по себе, но не натыкается на противоречия. С «мертвыми душами» стяжателей легко справиться.

«— Да уж не туда ли пошли-с? — указал кто-то на дверь в светелку. В самом деле, всегда затворенная дверца в светелку была теперь отперта и стояла настежь. Подыматься приходилось чуть не под крышу по деревянной, длинной, очень узенькой и ужасно крутой лестнице. Там была тоже какая-то комнатка.

— Я не пойду туда. С какой стати он полезет туда? — ужасно побледнела Варвара Петровна, озираясь на слуг. Те смотрели на нее и молчали. Даша дрожала.

Варвара Петровна бросилась по лесенке; Даша за нею; но едва вошла в светелку, закричала и упала без чувств». Николай Ставрогин был мертв. Он покончил с собой. В «Гибели богов» есть похожая сцена. Там Софи фон Эссенбек поднимается на чердак, чтобы найти пропавшего сына. Мартин прячется. Появилась угроза разоблачения его преступления в отношении маленькой Лизы. Мартин жив, но он сломлен, «будто под гипнозом», «дрожит», «всхлипывает на полу».

Видеть скопление грязных дел и помыслов в собственной душе и одновременно ощущать свою исключительность — в данном случае это и доводит до надлома или самоубийства.

В Ставрогине соединяются «безмерная высота» помыслов и оторванность, отделение себя от жизни родной земли, на которую герой смотрит свысока, едва замечает. Ставрогин тоже кружится, носимый темной бурей, как оторванный, мертвый листок.

Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…

От Николая Всеволодовича все ждут чего-то, чего не ждут от других. Он сам пеняет на это Кириллову. Ставрогин предназначен и способен совершить подвиг, нести крест. Таково предначертание (Ставрогин — от греч. «ставрог» — крест). Но избранник, Князь — оказывается миражём, дьявольской приманкой. Он играет чуждую роль, противную его призванию. Герой, не в силах избавиться от своей ужасной маски, вешается на чердаке, как некогда погубленная им девочка.

Приведенные выше строки из финала «Бесов» заставляют вспомнить пророческий сон Самозванца в пушкинском «Борисе Годунове» («бесовское мечтанье», крутая лестница, тема самоубийства):

А мой покой бесовское мечтанье
Тревожило, и враг меня мутил.
Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела на башню; с высоты
Мне виделась Москва, что муравейник;
Внизу народ на площади кипел
И на меня указывал со смехом,
И стыдно мне и страшно становилось —
И, падая стремглав, я пробуждался…

Гришку Отрепьева рассмотрела в Ставрогине бедная Марья Тимофеевна Лебядкина, скрываемая ото всех жена несостоявшегося «Ивана-царевича».

«— Что ты сказала, несчастная, какие сны тебе снятся! — возопил он и изо всей силы оттолкнул ее от себя… Он бросился бежать; но она тотчас вскочила за ним, хромая и прискакивая, вдогонку, и уже с крыльца… успела ему еще прокричать, с визгом и хохотом, вослед в темноту:

— Гришка От-репь-ев а-на-фе-ма!»

Здесь, как и в сне Самозванца, появляются хохот, стыд и страх осмеянного. Марья Тимофеевна видит пророческие сны о Ставрогине как о Самозванце. Для Ставрогина действительно приготовлена роль лжецаревича в будущем царстве «бесов».

В главе «Иван-царевич» «исступленный» Петр Верховенский пытается увлечь Ставрогина грандиозностью дьявольских замыслов по разрушению государства и подрыву нравственности. В начавшейся неразберихе тоскующему по идеалу народу предполагается представить кумира — «Ивана-царевича». Этим Самозванцем нового Смутного времени и должен стать Ставрогин.

В Ставрогине есть что-то влекущее, и это заставит народ признать лжецаревича.

«— Ставрогин, вы красавец! — вскричал Петр Степанович почти в упоении. — Знаете ли, что вы красавец? В вас всего дороже то, что вы иногда про это не знаете. О, я вас изучил! Я на вас часто сбоку, из угла гляжу! В вас даже есть простодушие и наивность, знаете ли вы это? Еще есть, есть!».