Наш Современник, 2005 № 03

«Умный анекдот», — отметил Слегин и под смех остальных обитателей палаты призадумался о прошлогодних событиях, как делывал не раз и не два в эти больничные дни.

Первую светскую книгу, прочитанную в новой жизни (а это был толстенький учебник по истории России ХХ века), Слегин заглотил менее чем за неделю — успел до Рождества. «Ну и ну!» — подумал он и поехал на книжный рынок. Во второй год юродствования Павел привычно откладывал часть подаяния, и теперь оно пригодилось: продавец учебников и детских энциклопедий заполучил странного постоянного клиента — одетого в драную фуфайку и хромоногого. «За эти деньги в „сэконд хэнде“ можно нормальную куртку купить, — размышлял продавец, протягивая экстравагантному книгочею красочную энциклопедию. — Вот ведь чудак!» А книгочей был просто недоучившимся отличником, и в его взгляде, чувственно оглаживающем книжные ряды, сиял жуткий интеллектуальный голод.

Перед началом Великого поста деньги кончились, и Павел спросил у того продавца:

— Можно мне сюда устроиться — книги таскать?

— Вы же хромой! — изумленно напомнил продавец.

— Могу и не хромать, — невозмутимо сообщил Слегин и прошелся спортивной походкой.

— Ну ты и жук! — восхищенно воскликнул книжник. — Я поговорю с хозяином.

Работа Павлу понравилась: теперь он ежедневно видел восход солнца, а раньше мог и проспать. С семи до девяти утра он возил тридцатикилограммовые коробки с книгами со склада на рынок, а во второй половине дня, с трех до пяти, — с рынка на склад. Возил он их сначала на санях, а потом — на тележке, по четыре коробки за раз, и в конце дня получал деньги — в месяц набегало примерно столько же, сколько и у среднезагруженного доцента, не берущего взяток. Работа идеально подходила Слегину: он успевал и на позднюю обедню, и на всенощное бдение.

Милостыню он просить перестал, хромать — тоже, рассудив, что и в церковь, и на книжный рынок ходят отнюдь не самые глупые люди, что взаимопроникновение этих двух групп людей неизбежно, а потому неизбежно и разоблачение. Половину жалованья Павел раздавал нищим, а на остальное покупал книги, еду, одежду. Марья Петровна нарадоваться на него не могла и чуть ли не ежедневно кормила пирожками-«соседками», однако нахмурилась, узнав, что он сходил в поликлинику и изумил врачей, в результате чего денег ему больше платить не будут.

— Ну, работал бы ты и те деньги тоже получал бы. Что же ты такой несообразительный?.. — горестно произнесла соседка по коммуналке.

— Не хочу обманывать, — ответил Слегин.

— А раньше что же?.. Ой, извини, Павел!

— Что? — он просто не понял.

— Ну, ты ведь еще два года назад выздоровел… На Рождество. И глаз у тебя с тех пор прямо смотрит, и хромать ты иногда забывал…

— Плохой из меня конспиратор, — усмехнулся он. — А почему же я, по-вашему, притворялся?

— Ну, на работу сейчас сложно устроиться, а так хоть что-то платили… И еще милостыня — ее ведь тоже не всякому дадут… — с запинкой проговорила она и, робко глянув в лицо собеседника, вздрогнула и воскликнула: — Павел! Павел, прости меня! Ой, прости меня, дууурууу!..

— Бог простит. И вы меня простите.

— За что?

— За соблазн.

Слезы опрометью скатывались по его кумачовым щекам и стыдливо прятались в зарослях бороды. «Вот так юродивый! — мысленно повторял Павел. — Ну и юродивый!».

То же самое он повторял и в начале года, когда совмещал юродствование Христа ради и чтение светской литературы. Он всё чаще и чаще думал, что юродствование в современных условиях — это скорее антиреклама христианства, нежели проповедь. «Сейчас проповедовать надо по телевидению — а кто меня туда пустит, юродивого? — размышлял он. — Обратиться к правителю с обличением может теперь каждый: голову не отрубят. Иван Грозный слушал блаженного Василия, потому что боялся Бога. А нынешние только шантажистов и киллеров боятся. Да и вообще, фуфайки нынче не в моде…».

Устроившись на работу и сменив одежду, Слегин не прекратил жить церковной жизнью — он даже решил восполнить некоторый пробел в образовании и принялся за богословскую литературу. Поначалу она показалась ему смешной: слишком уж грубы и приблизительны были слова по сравнению с тихим внесловесным знанием, открытым Павлу той рождественской ночью. Однако вскоре внесловесное знание куда-то исчезло, а богословская литература осталась, и читарь полюбил ее, заметив там блики прежнего сияющего знания и горько сожалея о потере.

Осенью Слегин в поисках тех же несказанных бликов купил старенький и дешевый двенадцатитомник Достоевского. В этих книгах с цветными и черно-белыми иллюстрациями слово «Бог» писалось с маленькой буквы, а шрифт был мелок и изящен. Рассказы из последнего тома («Вечный муж», «Мальчик у Христа на елке», «Кроткая», «Сон смешного человека», «Примечания»; нет, «Примечания» — это не рассказ), Павел дочитал уже в больнице, в прошедшие выходные.

— Апофатическое богословие… — задумчиво пробормотал он, дочитав. — Может быть, и так.

— Что ты там бормочешь? — осведомился старичок Иванов.

— Ничего. Книга очень хорошая. Читал Достоевского?

— Нет. Мура это всё. Эх, пожить бы еще немножко!