Наш Современник, 2005 № 03

Леша шутейно сообщил доктору, что готовится к исполнению супружеских обязанностей, в ответ на что был профессионально припугнут и утихомирен.

А Иванову Мария Викторовна с удовольствием сказала, что выглядит он значительно лучше, что пульс славный и что вообще всё это как-то странно.

— Это всё соборование! — радостно повторял Николай. — Это всё Господь!

Долго ли, коротко ли, но наступил вечер, и Павел, привычно зайдя за кадку с пальмой и глядя в заоконную тьму, принялся молиться. Внезапно он вздрогнул, поспешно перекрестил пространство справа от себя, светло улыбнулся и, перекрестившись сам, поклонился.

— Давно не виделись, — прошептал он, распрямившись.

А ночью, во время черно-белого сна, где о чем-то важном спорили демоны с Ангелами, умер раб Божий Николай.

* * *

Сиденье было очень жестким, белые занавески задернуты, рядышком, на том же плоскотелом коричневом топчане, — мама. «Трясет, как в грузовике», — подумал он, опершись локтями о колени, свесив невыносимо тяжелую голову и слушая, как что-то легкое, пустотелое подпрыгивает на каждом ухабе одновременно с его головой и гремит, гремит…

Приехали. Мама и санитар помогли ему выбраться из машины «скорой» и он, слегка страхуемый мамой («Сам! Сам!»), медленно пошел вслед за санитаром или врачом — он их не различал. В приемном отделении ему задавали какие-то вопросы, мерили давление и протягивали градусник, а он не мог самостоятельно снять свитер, не мог расстегнуть тугую верхнюю пуговицу рубашки… Без свитера ему было очень холодно: трясло, зубы дробно стучали, а из прикушенного языка сочилась кровь.

Плетясь на флюорографию по длинному-длинному коридору, он уже без стеснения полновесно опирался на маму. Впрочем, он был легок, а в дни болезни стал еще легче. На флюорографии его худосочные чресла окольцевали тяжелым, невыносимо тяжелым свинцовым поясом и попросили стоять прямо и не дышать. «Лежать прямо и не дышать», — мрачновато переиначил он.

Вскоре он прямо лежал на топчане и смотрел в высокий белый потолок, а одесную стояла стройная металлическая подставка с мутной капельницей. Потом за ним пришла мама и проводила в палату со странным номером. «Что же в нем такого странного? — думал больной, тихо поздоровавшись с однопалатниками и направляясь к свободной свежезастеленной кровати. — Четыреста… Четверка — этаж! Палата № 0!».

— Ты что, Гена? — спросила мама, остановившись на полпути вместе с сыном.

— Ничего, — ответил тот, дошел до кровати и сел, отметив, что на тумбочке лежит их опустевшая сумка.

С двух кроватей, расположенных по другую сторону широкого прохода, на Гену кратковременно и будто бы виновато взглядывали мясистый мужчина лет пятидесяти и крепенький паренек немного постарше самого юноши. «Словно что-то знают, а не говорят, — подумал он. — Да нет, что они могут обо мне знать…». А бородатый длинноволосый мужчина с соседней кровати, очень похожий на священника, смотрел на него и приветливо улыбался.

— Меня Павел зовут, — сказал мужчина, и юноше показалось, что он уже где-то видел соседа и слышал его голос. — Я скоро выпишусь — можешь тогда перебраться на мою кровать.

— Спасибо. Меня зовут Геной.

— Спасибо, — сказала и мама, и ей показалось, что она уже где-то видела этого человека. — Ему будет хорошо у окна.

«У окна, — подумала она, силясь вспомнить. — Именно у окна».

— За что ж вы меня благодарите? — удивился Павел. — Если бы я сейчас предложил меняться — тогда понятно…

— Всё равно спасибо. Извините, Павел, меня Тамарой зовут, скажите: мы с вами нигде не встречались?

— Может быть, мельком, в общественном транспорте… Городок-то маленький.

— Да, наверное…

Павел, человек, как видно, общительный, очень забавно рассказывал о больничных порядках, о кормежке и процедурах и вскоре ободрительно наставлял:

— Держись, Гена. Улыбайся почаще, молиться не забывай.

— А как вы узнали?

— Это заметно.

— А по вам, кстати, тоже заметно.

— Спаси Бог.

В палату вошла Мария Викторовна, внимательно глянула на веселого Павла и оживленного новенького, улыбнулась и сказала:

— Доброго здоровья. Валерьев Геннадий Владимирович?

— Да.

— Полных лет восемнадцать, педуниверситет… Вы раздевайтесь, раздевайтесь… И на каком факультете такие тощие студенты учатся?

— На филологическом, на первом курсе.

— Ясно. Сессию успели сдать до болезни?

— Успел. Все пятерки.

— Замечательно. А болеете давно?

— Дней десять. Думал, грипп, а температура всё держится и держится…

— Давайте я вас послушаю.

Павел сидел на соседней кровати, сосредоточенно глядя в окно, и перед уходом доктор мимолетно и незаметно коснулась ладонью его плеча, крепко сжала и тотчас же отпустила.

Так начался первый больничный день Гены Валерьева, и был тот день пятницей, и запомнился он надолго.