Наш Современник, 2005 № 03

Свобода от ежедневного диктата опиума. Освобождение от измочалившего нервы страха. Очищение от въедливой гнили притонов. Избавление от непременного созерцания уродливых лиц — уже не человеков — низких тварей в людском обличии. Свобода от рабства, такая минимально близкая, что кажется, вот-вот перетерпеть, превозмочь, вырвать бесовский зов волей из памяти, и всё; и, одновременно, навсегда далекая; ведь страсть, единожды завладев помыслами, умрет только вместе с исстрадавшимся телом, не иначе.

И я поспорил. Взял и поспорил. Заключил жестокое пари, что смогу завязать. Навсегда и только благодаря своей силе воли.

Идиот… Какой опрометчивый поступок!

Я употребляю несколько лет — больше четырех, но сколько точно, моей памяти уже неподвластно; стираются грани…

Безумец… Даже не потому, что травлюсь: потому, что поспорил. На свой палец. На маленький стройный мизинчик. На то, что сам его отрублю. По первую фалангу. Как в рассказе Стивена Кинга о завязавших курильщиках.

Дикость, конечно, невообразимая…

В деталях описывать серые наркоманские годы нет ни малейшего желания. Да и что, собственно, описывать? Бесконечное «варево» и уколы, бесконечный поиск денег и бесконечное уныние? Единственное, что произошло кардинального, так это то, что вместо хорошего героина я, из-за предельного ограничения средств, перешел на «чернягу» — дешевый опиум-сырец, и нагнал такую дикую дозу, что окружающие меня нелюди удивлялись моей живучести. Хотя это отнюдь не подвиг. Это проявление обычной наркотической жадности.

Деградировал я конкретно и, казалось бы, бесповоротно. Многие считали, что уже всё, и деградант не вырулит никогда. Тем более, попытки «переломаться» и «спрыгнуть» последнее время происходили только на словах. Я постоянно собирался бросить, всем об этом рассказывал, кое-кого призывал в единомышленники. Но абсолютно ничего не предпринимал. Только разглагольствовал о предстоящем подвиге.

Я часто представлял ослепительный миг прощания с гнилым бытием и обретения вожделенной свободы. Но почти всегда это происходило после того, как я нашпиговывался опиумом до безобразного, скотского состояния. Только тогда я обретал уверенность и мог слепо и свято верить в будущую победу. В глубине души я еще лелеял малюсенький огонек надежды, что судьба все же повернется иначе и появится шанс выжить после нескольких лет запойного безумия. Что-то внутри все-таки оставляло крохотную веру в то, что я смогу выкарабкаться. Пусть когда-нибудь, но все же смогу. Конкретно это «когда-нибудь» наступало уже трижды, и я бросался в открывшийся просвет из мира теней, но… вскоре включал задний ход, так ни разу и не доведя начатого до логического конца.

В один из своих традиционных вечеров я заседал в одном из засранных притонов, имеющих место быть незаметно глазу простого обывателя практически по всему городу. Раскумаренный просто «в пополам», я ловил каких-то недоступных «невооруженному» глазу галлюциногенных димедрольных мух, очень назойливых и неуловимых. В паузах между их ожесточенными атаками я зависал и, сосредоточенный на чем-то своем, упирался головой в обшарпанный кухонный стол. Но мухи-привидения спокойно расслабиться не давали — их приходилось постоянно отгонять. Не отдых, а настоящая виртуальная война, бескровное побоище с легионами призраков. И бился я довольно-таки долго, прежде чем изгнал полчища куда-то в бесконечность. Переполненный победной эйфорией, я смог наконец-то с легким сердцем боднуть головой поверхность стола и полностью отдаться во власть убийственной тяги.

Спустя час, когда мощная тяга пошла на убыль и я обрел способность более-менее связно владеть мыслями и речью, в лице спутника по наркотическим «трипам», тоже приходившего в себя, нашел оппонента в извечном наркоманском диалоге о том, кто, как и когда перекумарил и что из этого вышло.

Самое интересное и трагичное в том, что кто бы, как бы и где бы ни «переламывался» и лечился, сколько бы страданий ни переносил, желая скинуть ярмо и превращаясь в этакого героя для ошалевшей от наркоты публики, его воздержание заканчивалось сразу же после выхода в свет из квартиры, приезда из деревни или выписки из наркодиспансера. Стоило ногам героя ступить на «землю обетованную»’ и прокуренным туберкулезным легким наполниться зловонным ароматом курмышей, как биение сердца в предвкушении учащалось, и после кратких весов сомнения ноги сами несли героя по знакомым тропам к притонам и блат-хатам. И всё — нет героя, как и не было…

Вот тогда-то, где-то на двадцатой минуте разговора и произошел тот роковой поворот.

— Нет, это неизлечимая какая-то беда, — изрек уже окончательно пришедший в себя Алекс. — Чтобы от этого избавиться, надо старую голову отрезать и новую пришить.

— Ничего подобного, — ответил не менее пришедший в себя я. — Все дело в силе воли, в крутизне характера. Если ты — кремень, то сможешь перекумарить и больше к отраве не прикасаться.

— Я таких кремней не встречал. Знаю бродяг, которых тюрьма спасла, да и то — на время. А стоило на волю выйти, как тут же снова начинал каляться.