Наш Современник, 2005 № 05

Живущая в Лейпциге переводчица Люба, русская женщина, вышедшая замуж за немца, с которым вместе училась в Ленинграде, рассказала мне, что её знакомая фрау, потерявшая трёх сыновей на русском фронте, рехнулась умом и в минуты просветления что-то бормочет о России. Признаться, я не очень сочувствовал фрау, зная, сколько миллионов русских матерей получали в войну похоронки. Когда я в 1996 году приехал в Кёльн, в институт славистики Кёльнского университета, меня поселили в так называемый пансион, попросту в одну из комнат большой квартиры. И я чувствовал, как хозяйка по имени Хильда, пожилая немка с водянистыми глазами, недоброжелательна, почти враждебна была ко мне. Перед моей поездкой в Кёльн Вадим Кожинов полушутя, полусерьёзно сказал мне по телефону: «Вы скажите, что воевали на Курской дуге, но зла не помните». Мы, конечно, не можем забыть, каких неисчислимых жертв стоила нам гитлеровская агрессия, но, видимо, немцы более памятливы в отношении войны, и помогают им в этом диссиденты-русофобы, о чём речь пойдёт ниже.

Когда я был в Лейпциге и говорил с ректором местного литинститута Шульцем, зная, что он воевал в России, был пулемётчиком — меня не покидала мысль: не он ли строчил из пулемёта во ржи в первый день моего участия в боях на Курской дуге (в начале августа 1943 года), и сколько же выкосил он за войну наших людей. Встречаясь в институте славистики Кёльнского университета с Вольфгангом Казаком, автором «Лексикона русской литературы ХХ века», и зная, что он подростком был в гитлерюгенде, воевал в конце войны с нами, попал в плен, — я чувствовал в разговоре ров между нами, и не только в вопросах литературы, где имена писателей для «Лексикона» выбраны в результате «живого контакта» с эмигрантами «третьей волны».

Но что значат отрывочные сведения, беглые встречи, разговоры в сравнении с тем обилием материала, которым располагает живущий десятилетиями в другой стране эмигрант, хотя бы в познании её культуры, национального характера? Но и намека на это нет в переписке двух «интеллектуалов». Кажется, сидят они, как и десятки лет назад, в Московском Доме литераторов и услаждаются литературным трёпом, начинённым такими именами, как Белла Куркова, Ростропович, Гинзбург, Гладилин, «Наташа Иванова», «мать-наставница Латынина», «Саша Архангельский» и т. п. Тут же — сотрудники «Свободы», через которых идут выступления Аннинского по этому радио, а полученный гонорар становится постоянной темой переписки (как быть — переслать его или оставить до приезда критика в Германию). «Дорогой Лёва» и «Дорогой Жора» не скупятся на похвалы друг другу. Жора именует Лёву единственным критиком, а Лёва в ответ уверяет, что Жора со своими текстами будет жить, «пока останется на Руси читатель». Как говорил В. Розанов: «если бы евреи были поумнее…».

От обоих достаётся русским, русскому народу. Аннинский: «Самое жуткое — это наши российские толпы… Похмельное дыхание у них так и эдак смердит»; «тут уж, наконец-то, наша логика проглядывает: наша российская, воровская»; «имперские амбиции». Владимов: «Народ „проспиртован“», «конгресс русопятов». И т. д.

Аннинский любит повторять в письмах сказанные о нём «незабываемые слова» Владимова: «расставишь руки и — полетел». Эдакий чернильный Икар! Куда, однако, полетел? Об этом мы ещё скажем, но такой ли уж романтический летун перед нами? Вот какую далеко не летучую инструкцию даёт он своему дружку-эмигранту Жоре, как тому устроиться в Москве (в немецкой Тмутаракани тот никому уже не нужен, как и другие диссиденты-русофобы за рубежом, спрос на которых катастрофически пал с разрушением нашего великого государства): «Я передавал через Алю: по моим понятиям, надо, чтобы Г. Владимов написал письмо на имя мэра Москвы Юрия Лужкова, желательно с тем же мастерством, с каким во время оно им написано письмо на имя генсека Юрия Андропова. Чтобы было вокруг чего строить. А добавить „голос общественности“, собрать подписи литераторов и напечатать у Оли Мартыненко — за этим дело не станет. Но нужно то, „вокруг чего“. Письмо мэру…». Если не дадут квартиру в мэрии, то «можно арендовать дачу в Переделкино. Пожизненно». Если какие-то другие проблемы с паспортом и пропиской, то «придумать вполне можно. Главное оказаться здесь, а это совершенно реально». Тут Лёва ссылается на такой неотразимый, по его мнению, аргумент, как: Жорик — не так себе, а «национальная гордость своей культуры».

Да, без гешефта не обойтись, он-то, пожалуй, главный талант для наших приятелей, который они не дадут в себе зарыть. Только с пониманием этого и можно назвать справедливую цену этим литературным летунам.