Наш Современник, 2005 № 06

— В основном, очевидно, потому, что много ездил, показывал себя; мир увидел, что советские люди такие же, не хуже других.

Шолохов:

— Да, но он внутри развалил сельское хозяйство. Запретил по парам сеять. Почему? Он плохо разбирался в сельском хозяйстве, но учил. К нему на Украине и тогда, когда руководил ею, было плохое отношение.

Шустов:

— Но вы его принимали, говорили с ним…

Шолохов:

— Хрущёв был из тех людей, кто больше говорит и мало слушает. А для руководителя так нельзя.

Шустов:

— Вы встречались со Сталиным. Что это был за человек?

Шолохов:

— Встречался, даже выпивали вместе. Коньяк пили. Это было в Филях, на даче. Сидел с ним один на один. Спрашивал он тогда моё мнение о романе Вирты «Одиночество». Горький разругал этот роман, и Сталин спрашивал моё мнение. Я ответил, что роман неплохой. И действительно, «Одиночество» — лучшее, что написал Вирта. Сталин сказал, что у него такое же мнение. Сталин был очень интересным собеседником, много читал. Интересно смеялся: рот в улыбке, а глаза тигрячьи, жёлтые.

Валерий напомнил о жестокости Сталина, о затопленной в Царицыне барже с заключёнными.

— Нет, — ответил Шолохов. — Это не дело рук Сталина. Там Землячка была. Это её дело.

Мне показалось, что Шолохов как-то старался охранить Сталина от напраслины, чтоб остался его действительный образ, а не с тем наносом, что свалился на Сталина после хрущёвских разоблачений. Хрущёва он так не защищал.

И полилась застольная беседа.

— Нравится вам Скандинавия?

— Очень, — отвечает Мария Петровна, а Шолохов добавил:

— Но жизнь там везде скучная, позапрутся по домам; в восемь часов вечера на улицах уже никого не встретишь…

Ну и, конечно, перешли на темы бытовые и о трагедии пьянства. Я рассказал о поразившем меня наблюдении: на одной московской улице в районе Марьино на доме висит мемориальная доска: «Здесь в октябре 1917 года находился штаб революционного отряда Покровско-Стрешневского района»… Теперь в этом доме распивочная, рядом ходят трамваи, и порой завсегдатаи этого питейного заведения в историческом доме прямиком выкатываются под колёса трезвонящих трамваев.

— Тогда я вам тоже расскажу случай, — начал Шолохов. — В станице сразу слухи распространяются. Дошло и до меня, что одного казака, шофёра, жена на санях привезла домой. Встретил я его и спрашиваю: как это тебя так угораздило? Позор: казака жена везёт на санях… Он и рассказывает: «Зашёл в подвальчик, спустился вниз. Там знакомые. Поспорили, что выпью литр водки и запью вином. Ну и выпил — и не устоял». Я его спрашиваю: что ж так плохо? А он: «Так я хотел как лучше»…

Или вот другой. Казачина один пил у нас только одеколон. Ну, я его и спрашиваю: что, разве в магазине нет водки? Завались! А он: «Не в том дело… Приятно… Сидишь, это, на толчке, наслаждаешься, запах, как в парикмахерской…» — Шолохов смеётся: — Тоже мне, эстет.

…Другой всё пил и пил без отдыха. И его спрашиваю — что так? А он показывает на горло и говорит: «А у меня, Михаил Александрович, скат такой хороший. Запрокину голову и сливаю всю бутылку»… Да, это трагедия народа… И смех и грех…

На прощанье Михаил Александрович подарил нам по одному экземпляру «Тихого Дона». Мне с надписью: «Доно-кубанскому казаку Первенцеву В. 29.IV.65 г.», а Валерию: «Шустову-шустрому». То ли имел в виду, как суетился и бегал в поисках кадра Валерий, то ли его вопросы о Сталине и Хрущёве…

Но что нас совершенно расположило и растрогало, помимо оказанного нам гостеприимства, обильного обеда с лапшой, подаренных книг, так это заверение, что назавтра он нас возьмёт с собой на рыбалку. Собирайтесь, съездим порыбачить, приходите утром.

Вот оно, страстное увлечение писателя! Он, как Хемингуэй, — рыбак и охотник. Вот его хобби. В те годы это слово-«хобби» только входило в обиход русского языка, и при всяком случае, в любом материале мы старались для нашей апээновской пропагандистской продукции на зарубежье показать хобби героя фотоочерка. Как же! Мы, советские, тоже люди-человеки.

…Наутро идём по станице в направлении шолоховского дома, чтобы с блеском завершить визуальное изображение великого писателя, поставить точку в материале. А без хобби этого, мы знали, в Москву лучше нам не возвращаться под грозный взгляд Галины Николаевны.

Идём по станице. Навстречу попадается Григорий Иванович Шебуняев — казак, староста хора, которого мы в группе других казаков на лошадях уже отсняли. Он сказал, что казаки обиделись на нас — не поставили им хотя бы по сто граммов. Говорит:

— Мы сами сложились и тяпнули. Ну, дорогие, не дадите — кровная обида будет… Вот и Шолохов едет на грузовике — нет остановиться, только, правда, рукой помахал.

— Как? Он же дома ждёт нас?!

— Да навстречу нам попался, — уточнил казак. — Грузовая машина его. В кузове лодка. Не иначе как рыбалить поехал.

Уму непостижимо. Как так? Что думать? Удрать от корреспондентов! Обещал взять с собой. У нас и сомнений не возникало. Весело и бодро мы шагали навстречу последнему съёмочному дню. И горькая обида заполнила сердце.