Наш Современник, 2005 № 06

На строительстве Магнитогорска — как некогда Санкт-Петербурга — Россия опять надрывала последние силы. Точно такие же неподъёмные деревянные «бабы», которыми русский мужик вгонял сваи в болота близ невского устья, поднимались и падали, забивая столбы в каменистую землю Урала. Почти невозможно представить, что город и комбинат возводились, по сути, вручную. Главными инструментами были кайло и лопата, да тачка-стерлинг, большими колёсами напоминавшая вавилонскую колесницу. Недаром с той самой поры сохранилась частушка, которую мне удалось записать на одном из уральских застолий:

Ой, Магнитная гора,
Да чем же ты украшена?
Тачками, лопатами —
Ребятами горбатыми!

Но, выбиваясь из сил, возводя башни домен и печи мартенов, Россия пока что не знала, что она созидает свою же победу в грядущей великой войне. Каждый третий снаряд и каждый второй танк Великой Отечественной были сделаны из металла Магнитки. Крепость Магнитная, как она называлась ещё в пугачёвские времена, стала воистину крепостью, стала опорой великой страны и горнилом великой Победы.

Но времена изменились, и Магнитогорску пришлось тяжело. Дитя советской империи, он с великим трудом пережил смерть своей матери, сам едва не почил на её драматических похоронах — но всё-таки, переболев, устоял. Он и сейчас, как всегда, варит сталь — и даже выигрывает хоккейные чемпионаты страны. Город остался живым — как осталась живою Россия. И самое время припомнить другую частушку, которую мне прокричали в Магнитке и которая очень подходит к целой стране:

Ой, ети, да ой, ети —
Кому могилу роете?
Хрен, ребята, вы меня
Живую похороните!

V

Но не забудем о главной цели нашего путешествия — о Пугачёве. Каков же он был, Зимовейской станицы казак Емельян Иванович Пугачёв?

Образ его, отражённый в народном сознании, до сих пор продолжает меняться. Некогда бунтовщика предавали церковной анафеме; в советские годы его воспевали как героя и защитника всех угнетённых; а потом, в недавние годы уничиженья России и русской истории, его опять стали «мазать» одной только чёрною краской. Мы с вами знаем как бы нескольких Пугачёвых, и ещё неизвестно, есть ли средь них Пугачёв настоящий.

Так, мы знаем Пугачёва, изображённого Екатериной в известном письме Вольтеру: там он представлен кровавым злодеем и трусом, который не смог даже выслушать смертного приговора — преступника якобы специально готовили к оглашению оного. Скорей всего это неправда: озлобленная Екатерина вымещала на Пугачёве, уже к тому времени мёртвом, свой собственный страх перед ним. О том, что Пугачёв был отчаянно смел, говорит и история бунта, и то, как он вёл себя на допросах и на эшафоте. Ссылаюсь на пушкинский текст: «Он был в оковах. Солдаты кормили его из своих рук и говорили детям, которые теснились около его кибитки: помните, дети, что вы видели Пугачёва. Старые люди ещё рассказывают о его смелых ответах на вопросы проезжих господ. Во всю дорогу он был весел и спокоен (…). Он был посажен на Монетный двор, где с утра до ночи, в течение двух месяцев, любопытные могли видеть славного мятежника, прикованного к стене и ещё страшного в самом бессилии. Рассказывают, что многие женщины падали в обморок от его огненного взора и грозного голоса».

Екатерина постаралась уничтожить всё связанное с бунтом и его главарём: её усилия напоминают деятельность «Министерства правды» в романе Оруэлла «1984». Само имя мятежника запрещалось произносить; пугачёвский архив был строжайше закрыт: Пушкину, официальному историографу е. и. в., допущенному к имперским архивам спустя шестьдесят лет после бунта, так и не удалось увидеть следственное дело самого Пугачёва. Река Яик была переименована в Урал, а Яицкий городок, гнездо смуты — в город Уральск. Дом Пугачёва в Зимовейской станице*, уже проданный его бедствовавшей женою, был взят у новых хозяев, разобран, перевезён на прежнее место, сожжён, а пепел — развеян по ветру. Нечто шаманское видится в этих попытках укротить дух народного мятежа.

Пушкин, принимаясь за «Историю Пугачёва», извлекал образ мятежника из-под спуда забвения, ненависти и страха. И его Пугачёв — даже тот, что живёт на страницах документальной «Истории», одобренной Николаем I и разрешённой цензурой, — это вовсе не малодушный злодей из эпистолы Екатерины.

Пушкин, скованный жёсткими рамками исторического повествования, тем не менее отмечает живой, сильный ум Пугачёва, признаёт редкостную энергию и убедительность его воззваний к народу, отдаёт дань его полководческому таланту и его мужеству: кто ещё смог бы, два месяца скованный цепью и ожидающий казни, бодро и весело разговаривать с ротозеями, что пришли поглазеть на него, как на зверя в зверинце?!

О несомненной, сложившейся ещё в дни написания «Истории Пугачёва», симпатии Пушкина к бунтовщику говорит и стихотворная надпись на экземпляре «Истории», подаренном Денису Давыдову: