Наш Современник, 2005 № 06

А вот как милейшая Василиса Егоровна, жена коменданта, руководит жизнью крепости. «В эту минуту вошёл урядник, молодой и статный казак. „Максимыч! — сказала ему капитанша. — Отведи господину офицеру квартиру, да почище“. — „Слушаю, Василиса Егоровна, — отвечал урядник. — Не поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?“ — „Врёшь, Максимыч, — сказала капитанша, — у Полежаева и так тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники. Отведи господина офицера… как ваше имя и отчество, мой батюшка? Пётр Андреич?.. Отведи Петра Андреича к Семену Кузову. Он, мошенник, лошадь свою пустил ко мне в огород. Ну, что, Максимыч, всё ли благополучно?“.

— Всё, слава Богу, тихо, — отвечал казак, — только капрал Прохоров подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды.

— Иван Игнатьич! — сказала капитанша кривому старичку. — Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи».

Вот комендант, старый воин, подбадривает солдат перед боем: «Ну, детушки, постоим сегодня за матушку государыню и докажем всему свету, что мы люди бравые и присяжные!». А когда гарнизон оробел — «Что ж вы, детушки, стоите? — закричал Иван Кузьмич. — Умирать так умирать: дело служивое!».

Даже в сцене расправы над пленными офицерами мы ощущаем — как это ни дико звучит — семейную непосредственность отношений. «Меня притащили под виселицу. „Не бось, не бось“, — повторяли мне губители, может быть, и вправду желая меня ободрить».

Но всего очевиднее бунт как внутрисемейная ссора изображён в так называемой «пропущенной главе» «Капитанской дочки». Взбунтовались крестьяне Гринёва-старшего — человека крутого, жестокого нрава, — и сначала чуть не спалили в амбаре своего господина с семейством, а потом едва всех не повесили. Но на выручку вовремя подоспели гусары, и вот мы видим, как старший Гринёв «расправляется» с бунтовщиками.

«На другой день доложили батюшке, что крестьяне явились на барский двор с повинною. Батюшка вышел к ним на крыльцо. При его появлении мужики встали на колени.

— Ну что, дураки, — сказал он им, — зачем вы вздумали бунтовать?

— Виноваты, государь ты наш, — отвечали они в голос.

— То-то, виноваты. Напроказят, да и сами не рады. Прощаю вас для радости, что Бог привёл мне свидеться с сыном Петром Андреичем.

— Виноваты! Конечно, виноваты. Ну, добро: повинную голову меч не сечёт. Бог дал вёдро, пора бы сено убрать; а вы, дурачьё, целые три дня что делали? Староста! Нарядить поголовно на сенокос; да смотри, рыжая бестия, чтоб у меня к Ильину дню всё сено было в копнах. Убирайтесь.

Мужики поклонились и пошли на барщину как ни в чём не бывало».

Конечно же, Пушкин оставил нам сказку: «Капитанская дочка», при всей достоверности лиц и событий романа, изображает не столько реальность как таковую, сколько пушкинские представления о том, какова должна быть наша жизнь в идеале.

В романе сказочно всё: вещий сон и три встречи Гринёва и самозванца — причем каждая встреча приносит герою чудесное избавление от смерти; сказочно-традиционны любовные перипетии романа, когда юный герой обращается даже и к «нечисти» (то есть к Пугачёву) за помощью — с тем чтоб избавить возлюбленную от козней злодея-соперника (Швабрина); сказочен, наконец, и чудесный финал: когда императрица является, словно добрая фея — и мановеньем своей милосердной руки разгоняет грозные тучи и чары, сгустившиеся над Гринёвым.

Достоверно-реальная жизнь возносится гением Пушкина в некую высшую степень — возводится в ранг идеала. Роман исторический, обращенный, казалось бы, в прошлое, становится и романом футуристическим, обращенным в будущее, полным надежды на то, что народная жизнь когда-нибудь может стать жизнью семейственно-тёплой, душевно-живой. А если случаются вдруг в этой жизни болезни — например, заразная тяжкая хворь под названием «бунт», то эти недуги могут быть исцелены «домашними», вполне мирными, средствами: ну, скажем, розгами или отечески-строгим увещеванием…

VIII

Думаю, время прервать рассуждения литературные — и не спеша оглядеться вокруг.

Путешествие наше идёт своим чередом. Уже собраны лодки, выпита традиционная первая чарка за «семь футов под килем» — и вот уж кипит вокруг нас первый стремительный перекат Агидели — так называют башкиры красавицу Белую.

Восхищает гармония этой реки. Природа как будто решила собрать здесь всё самое лучшее, что в ней есть, и явить это всё в органичном единстве. Вот сама река, её быстрый поток, то бурлящий на перекатах, то гладко-зеркальный на плёсах, отражающий облака, небо, птиц — и притом удивительно тёплый для каменистой, шиверисто-горной реки. Вот отвесные скальные стенки с разводами красных железистых руд: они поджимают бурлящую реку то слева, то справа, — и кажется, что мы скользим по огромным, торжественным залам дворца, проплывая из комнаты в комнату. Выше скальных обрывов лесистые горы уже мягко сглажены: их зелёные волны уносят взгляд вдаль, к нежно-палевой мгле горизонта…