Наш Современник, 2005 № 06

«Бунтующий человек… протестует против посягательств на себя такого, каков он есть. Он борется за целостность своей личности. Он стремится поначалу не столько одержать верх, сколько заставить уважать себя».

«Бунт порождается осознанием увиденной бессмысленности, осознанием непонятного и несправедливого удела человеческого. Однако слепой мятежный порыв требует порядка среди хаоса, жаждет цельности в самой сердцевине того, что ускользает и исчезает. Бунт хочет, бунт кричит и требует, чтобы скандальное состояние мира прекратилось и наконец-то запечатлелись слова, которые безостановочно пишутся вилами по воде».

«Бунтарский порыв возникает… как требование ясности и единства. Самый заурядный бунт парадоксальным образом выражает стремление к порядку».

«Всякий бунт — это… призыв к бытию».

«…Я всячески настаиваю на страстном созидательном порыве бунта, который отличает его от озлобленности. По своей видимости негативный, поскольку ничего не создаёт, бунт в действительности глубоко позитивен, потому что он открывает в человеке то, за что всегда стоит бороться».

«В своих возвышенных и трагических формах восстание людей есть не что иное, как многолетний протест против смерти, яростное обвинение удела человеческого, предопределяемого всеобщим смертным приговором».

«Источник форм, кладезь истинной жизни, бунт позволяет нам держаться на ногах в бесформенном и яростном потоке истории».

Такова метафизика бунта. Народ, неспособный к бунтарским порывам — это народ-импотент. «Тайна Старой Европы, — с горечью пишет Камю, — в том, что она разлюбила жизнь».

А вот мы, русские, так любим жизнь, что готовы её задушить в «тяжёлых, нежных наших лапах». Любя, мы вступаем в отчаянный, роковой поединок с жизнью, тот роковой поединок, в котором (вспомните знаменитое стихотворение Тютчева!) кто-то один непременно падёт бездыханным.

Русский — это прежде всего бунтующий человек. Глубина и трагедия бунта выражает собой глубину и трагедию целой России; можно сказать, что бунт — есть наш способ существования, есть образ жизни народа.

И это нисколько не противоречит образу и идеалу святой, христианской Руси. Святость — не сусальная позолота, покрывшая жизнь, не притворно-покорное ханжество и благочинность; нет, христианская святость — есть яростный бунт против смерти, есть путь, выводящий людей из смердящих кладбищенских тупиков — в просторы бессмертия. Святость есть бунт — и Христос есть бунтарь, вырывающий жало у смерти и разрушающий врата адовы.

Глубина, метафизика бунта состоит в одолении смерти: в порыве к бессмертию настоящий бунтарь не жалеет собственной жизни — как её не жалел и распятый Христос.

Но бессмертия может быть удостоена только личность — лишь человек, обладающий совестью, честью и волей к добру, может быть принят Отцом как желанный, любимый и любящий, сын. И если мы с вами попробуем мысленно как бы подняться к истокам реки, именуемой Бунт, — то мы увидим, что всё начинается с унижения личности — и с усилия сохранить оскорблённую честь человека. Бунтарский и разрушительный с виду порыв есть, по сути своей, созидательный, сохраняющий личность поступок. Бунтарь, говоря своё «нет», выражает глубинное «да», утверждает достоинство, честь и свободу.

Тот же импульс, что побуждал дворянина — невольника чести! — послать картель или поднять брошенную ему перчатку, — тот же самый порыв побуждал мужика взять топор иль дубину.

Будь у нас время и место, мы с этого пункта могли бы развить ещё одну тему: дуэли как бунт одиночек и их место в русской литературе. Ибо дуэль, как и бунт — один из метасюжетов нашей литературы. Вот только самый поверхностный, беглый огляд. Пушкин: дуэли «Онегина», «Выстрела», «Каменного гостя» и «Капитанской дочки». Лермонтов: Печорин убивает Грушницкого, а купец Калашников, в настоящей кулачной дуэли — опричника Кирибеевича. Толстой: Пьер стреляется с Долоховым. Тургенев подводит к барьеру Евгения Базарова и Павла Кирсанова. «Поединок» — едва ли не лучшая вещь Куприна. И даже Чехов — уж от него мало кто ждал сочинения на подобную тему — пишет «Дуэль»!

Не забудем, что тема дуэли трагически прозвучала и в жизни — в поединках закончили свой земной путь два наших гения.

Как дворянин считал, что позор хуже смерти, так и человек из народа, идя бунтовать, сознавал: лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Нельзя забывать вот об этих морально высоких и чистых источниках бунта; это уж дело другое, что к чистой воде первоначального мятежа очень скоро бывают примешаны мутные воды корыстных и властолюбивых расчётов.