Наш Современник, 2005 № 10

«Сатана» восстала над тайгой, как жерло ослепительно-белого вулкана с огненным хвостом. Встряхнулось болото, вспенилось, из него начали выпрыгивать лягушки — шлёп-шлёп-шлёп! Эти лягушки потом мне страшно снились, ибо я уже читал «Атомную сказку» Юрия Кузнецова, где Иванушка-дурачок запустил стрелу, как ракету, которая упала к лягушке-царевне в болото. Он не стал ждать, когда и во что превратится лягушка; ему, как Лермонтову, было «и скучно, и грустно». Поэтому:

…Пригодится на правое дело.
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала.
В каждой жилке дрожали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.

С Юрием Кузнецовым мы с первой встречи не приглянулись друг другу. И в ЦДЛ, и в издательстве «Современник», где он работал какое-то время, подозрительно приглядывались с немым вопросом: «Куда тебя несёт, Вишняков?» «А тебя куда, Кузнецов?»

Его поэму «Змеи на маяке» я считал ненужной поэмой. Есть такие феномены в литературе — повесть, рассказ, поэма, — когда метафорическое название полностью исчерпывает и поглощает сам текст. По сути, текст и писать не надо, он «темно и вяло» пересказывает метафору, натужно тягомотит сюжет с его героями и событиями, наращивает объём для того, чтобы в сухом остатке торчала та же метафора. Но ведь творчество — это не иллюстрация, не фиксация на бумаге смысла метафоры, уже освоенного общественным сознанием. Мы же ещё на заре, когда «открылась дверь, как в юности талант», договаривались искать не освоенное, не открытое, не бывшее до нас — то есть иметь патентную чистоту письма.

И ещё: я любил самозабвенно Есенина и Рубцова за их «милое, доброе, нежное» в стихах и считал их русскими национальными поэтами. Цветущий луг! У меня не повернется язык назвать Кузнецова чертополохом на лугу, но жгучей крапивой он был. Ничего не прощал друзьям, народу, истории, России. Нелюбимое дитя XX века («Я в поколенье друга не нашёл»), он если и любил что-то, то лермонтовской «странною любовью».

Вот мои записи в дневнике той поры: «Управление поэтов в Стране слов». Пушкин — просвещённый монарх. Он устанавливает такой строй словам, при котором они упорядочиваются не по венценосному приказу, а по чувству личной чести, аристократической гордости и блестящей выучки. Слова любят своего монарха и дружно приветствуют при встрече: «Ура Пушкину!».

Есенин — народный демократ. Он подходит к словам, здоровается, садится с ними на лавочку, разговаривает по душам. Есенин заботится о словах: одно подлечит, другое приоденет, третье приласкает. Есенин любит слова, как отец сыновей. Они и не разбегаются из его словаря, а живут одной есенинской семьёй.

В «Стране слов» Кузнецова царит абсолютизм, местами переходящий в цезаризм и даже бонапартизм. Неограниченная власть мысли загоняет слова в каре-коробочку, из которой не выпрыгнешь. Протест обиженного слова исключён — оно будет наказано или вздёрнуто на виселицу. Слова подчиняются деспотизму Кузнецова, но всё время сквозят и дрожат от страха. Порядок держится только на личной диктатуре Кузнецова.

Как-то я отправил ему стихи с названием «Русский ум», которые начинались строчками:

Русский ум, ты был вечно подсуден
Всё за то, что глубок и подспуден,
Волен тайну немыслимой воли
Сохранить, как презрение к боли.

От Кузнецова пришла краткая открытка:

«Извини, но я не считаю русский ум таким. Когда служил в Забайкалье, то у нас была поговорка: в России три матери — Москва-матушка, Одесса-мама и Чита — едрёна мать. Пью за содружество двух первых. Юрий Кузнецов».

От язва, а! От шпион внебрачной жизни юга России! Он пьёт за содружество Москвы и Одессы. Я ответил телеграммой: «Не прихрамывай на обе ноги». На этом не успокоился и отправил ещё открытку: «Московская поэзия скоро станет республиканской по причине неимения короля».

Этого, конечно, Юрий Поликарпович простить не мог, ибо королём считал себя:

Звать меня Кузнецов. Я один,
Остальные — обман и подделка.

На телеграмму и открытку не ответил ни сразу, ни позже, даже на мои добрые слова о его значительной книге стихотворений «Золотая гора». Хотя… лет через пять прислал её с альбомно-издевательским автографом: «С приветом издалека. Юрий Кузнецов».