Наш Современник, 2005 № 10

«А уж невест читинских смотреть, видимо, никогда не соберусь — эка даль несусветная. Вот где помянешь ужас российских расстояний — родные души рассеяны так, что письмом не всегда дозовёшься».

(Валентин Курбатов. 1995 г.)

Кстати, вот и повод обратиться к нему. Дорогой Валентин Яковлевич, читая отрывки из твоего «Подорожника», измучила мысль — адекватно ли мы изображаем в мемуарах, эссе и записках близких нам людей, а? Я не про аберрации зрения, слуха и восприятия. Я о навязываемой человеку роли, запрограммированном поведении в том или ином сообществе. Проявляя деликатность, не буду приводить примеры о других, проще о себе. Вот отзывы, доходившие до меня обо мне за сорок последних лет: лопух деревенский, лезет в драку, а не знает, кого бить. Скрытный хитрец. Хохмач и зубоскал. Наивный романтик. Молчун с замашками звонаря. Завзятый заговорщик. Тугодум. Быстро соображает. Сталинист и дремучий патриот. Диссидент и вольнодумец. Ребёнок в тайге. Бессребреник. Рвач — подойдет к первой сосне, и сразу же претензии: почему на ней нет соболя? А-а, писатель, ему добыча не нужна, сядет на пенёк да балдеет…

Любое из приведённых суждений — и правда, и чудовищная ложь. Эти постоянное движение и текучесть, переливы настроений, пламя и лёд, сотни состояний духа присутствуют не только в загадочной русской душе, но и в облике. На фотографии истинный русак может выглядеть как прибалт или немец, поляк или англичанин, палестинский еврей или белый американец. Но настоящий китаец непохож на настоящего грузина, итальянец на чукчу, француз на финна, индеец на алеута. Какой же фотографической и духовной зоркостью должен обладать мемуарист? Не здесь ли ошибки наши, приводящие к празднословию и блудословию, а? Сейчас в России наиболее точное и взвешенное слово осталось только в тюрьме, где за «базар» отвечают кровью…

Письма, автографы, книги, имена… Я не взялся бы писать эти заметки о письмах, ставших «посланиями в Сибирь», если бы они затерялись, эти документальные свидетели преодоления гиперболического пространства России. Пока ходит почта, мы не брошены, не затеряны, мы не «одиноки на земле» (Распутин).

Кто долго жил в Сибири, друг мой строгий,
Чей след терялся на десяток лет,
До слёз взволнован, потрясён, растроган,
Когда письмо иль дружеский привет
Его отыщут в Нерчинских Заводах
(Пылил-пылил почтовый грузовик).
Как много дум, высоких, благородных,
К нему приходят в этот редкий миг!
Отечество. Народ. Служенье долгу.
Потребность правды. Жажда красоты.
И он уйдёт в себя и долго-долго
Глядит в окно на мёрзлые хребты…

Эти стихи, посвященные Станиславу Куняеву — мой низкий поклон всем сотаинникам мысли и духа, поклон от русского мира, пульсирующего на «окраинах дальних и диких». И нет, не властная вертикаль государственности, а наши письма, наше дружество и поддержка, желание не потеряться в рассеянье как единый исторический народ и есть та великая скрепа, которой нам до смертного креста соединять Отечество, сращивать, как сруб в колодце, глубину почвы и высоту неба — весь наш род, родство и Родину.

Письма по-русски — это не столько информационный посыл, сколько духовное вопрошение и наставничество, поучение и пророчество, бездна «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», мимолётные излияния пера (японцы зовут это «дзуйхицу» — то есть «вслед за кистью»). В лучшие годы я отправлял в месяц до 12–14 писем. С Эрнстом Бутиным из Свердловска, автором романа о Христе «Сё — человек», развели в письмах годовую дискуссию о не едином человеке: заканчивается детство, и мировой Дух, Бог-Отец, забирает душу ребёнка назад, вдыхая в тело другую — юношескую, потом зрелую, потом старую и т. д. Не оттого ли мы столь смутно помним кое-что, словно это было не с нами?

Когда лютует буран в Чите или Магадане, трещит морозобойный январь в Иркутске или Оймяконе, когда жить страшно и стыдно, вдруг откроешь почтовый ящик, увидишь письмо — в сердце разрывается гремучая граната счастья, восторга, праздника восстановленной связи с прошлым и будущим, с мощной ЕЭС — единой энергетической системой духовного освещения.