Вновь выпил водки и сижу на берегу лесной стихии, — за деньги, не за так дышу озоном горьким ностальгии.
И в памяти встают опять
святые образы отчизны,
с которыми мне умирать
и воскресать для новой жизни…
Далёк назначенный предел! Но оттого вдвойне дороже и свет, которым я горел, и мрак, где я светился всё же…
Я здесь на время потому,
что лишь с большого расстоянья
я, разглядев, навек пойму
весь смысл высокого страданья…
И жить сейчас — как умирать, и умирать — как жить, покуда мы будем верою питать придуманное чёртом чудо…
А водки выпил я не зря, — чуть-чуть на сердце полегчало… И красная, как кровь, заря, почти что золотою стала.
Я, как котел, что перегрет, а клапан накрепко закрыт — вот-вот рвану, — и белый свет на небо самое взлетит!
Ау! погожих дней стога, и плавни с рыбою, ау! Пустынны, дики берега, огнем пожгло в лугах траву.
И только в бездне голубой
лишь месяц, будто сирый птах,
летит над горькою землей -
за взмахом взмах, за взмахом взмах.
От неба взгляд не оторвешь, и вслед за ним не полетишь… Как бы живешь — и не живешь… как бы горишь — и не горишь…
И существую так давно, — за что? Не ясно самому… Но так вокруг меня темно, что вижу я за тьмою тьму…
ТВОЁ ИМЯ
Едва смог выйти из тумана, как окунулся вновь в туман. В моей душе такая рана, куда там боль от старых ран!
Пусть эта рана ножевая, — но, кровью напрочь изойдя, мне не войти под кущи рая, чтоб разрыдаться, как дитя…
В аду сгорю я, чёртов грешник, за то, что от шальной любви построил вдруг такой скворешник, что в нём подохли соловьи…
Тогда ты в душу и вонзила свой нож, сгорая от стыда, что, видно, зря меня любила, — и не разлюбишь никогда!
Прости! Я слёз твоих не стою, но ими, а ничем другим, я рану, как водой, омою, — воскреснув с именем твоим.
Конечно, я тебя любил светло и раньше, но чтобы так — до смерти! — в первый раз. Ты мне была верна, я жил тобой без фальши. Но иногда, винюсь, запаздывал на час.
Всего на час один! Но этого хватало, чтоб ты могла душой, что ярче южных роз, кричать: подлец! подлец! я знала, знала, знала! И — плакать, не жалея светлых слез.
Заплаканы глаза. И — взора взор не ищет. Как долго? — я, мой Бог, не успевал считать, — поскольку был всегда обиды горькой выше и яростно спешил по новой все начать.