Наш Современник, 2009 № 03

В Сен-Михеле, городок такой есть в Финляндии, сдали меня в пехотную роту. Сам же про себя я порешил не быть солдатом, не учиться убийству, как Христос велел и как мама мне завещала. Стал я отказываться от пищи, не одевался и не раздевался сам, силой меня взводные одевали; не брал я и винтовки в руки. На брань же и побои под микитку, взглезь по мордасам, по поджилкам прикладом, молчал. Только ночью плакал на голых досках нар, так как постель у меня в наказание была отобрана. Сидел я в Сен-Михеле в военной тюрьме, в бывших шведских магазинах петровских времён. Люто вспоминать про эту мёрзлую каменную дыру, где вошь неусыпающая и дух гробный…

Бедный я человек! Никто меня не пожалеет…

Сидел я и в Выборгской крепости (в Финляндии). Крепость построена из дикого камня, столетиями её век мерить. Одиннадцать месяцев в этом гранитном колодце я лязгал кандалами на руках и ногах… "

Крик. И холод.

Беззвучный крик рвался из его груди, а холод, исходящий от тюремных стен, пронизывал до костей.

Первая тюрьма была, что называется, "за дело". Да и сам он чувствовал себя в силах пострадать за "дело Христово", "дело народное". Теперь же не героем, а жертвой чувствовал он себя… Ужас разливался по всему телу, и совладать с ним не было никаких сил.

Поэтому не стоит теперь, спустя десятилетия, сетовать на фактологические и хронологические сбивы в клюевском повествовании. На тюремные стены пришлось от силы два месяца, но никак не одиннадцать. Впрочем, впечатление было таково, что и один месяц мог сойти за год.

А в "Гагарьей судьбине", считающейся "мифологической", об этом рассказано с большим соблюдением фактов и сроков, чем в коротеньком отрывочке, записанном Николаем Архиповым год спустя.

"Как русские дороги-тракты, как многопарусная белянная Волга, как бездонные тучи в бесследном осеннем небе — так знакомы мне тюрьма и сума, решётка в кирпичной стене, железные зубы, этапная матюжная гонка. Мною оплакана не одна чёрная копейка, не один калач за упокой, за спасение "несчастненькому, молоденькому".

Помню офицерский дикий суд над собой за отказ от военной службы… Четыре с половиной года каторжных работ… Каменный сундук, куда меня заперли, заковав в кандалы, не заглушил во мне словесных хрустальных колокольчиков, далёких тяжковеющих труб. Шесть месяцев вздыхали небесные трубы, и стены тюрьмы наконец рухнули. Людями в белых халатах, с золоты-

ми очками на глазах, с запахом смертной белены и йода (эти дурманы знакомы мне по сибирским степям) я был признан малоумным и отправлен этапом за отцовской порукой в домашнее загуберье".

Лишь весной 1908 года Клюев достиг "домашнего загуберья", выпущенный со справкой, подписанной полковником Туроверовым: "Николай Алексеевич Клюев призыва 1907 года, белобилетник. Освобождён от военной службы вследствие тяжёлой болезни. 6 месяцев лежал в Николаевском военном госпитале на испытании".

Единственным способом уклониться от военной службы и избежать тюремного заключения было медицинское освидетельствование с заключением о "малоумности". И имея хотя бы отдалённое представление о Клюеве, легко прийти к мысли о симуляции. Однако едва ли здесь тот случай. Всё поведение Клюева могло навести солдат и офицеров, да и врачей на мысль о самом натуральном психическом нездоровье. Для самого же Николая и впрямь было легче сойти с ума, нежели поступить вопреки своим убеждениям.

И нервное расстройство от потрясения имело место быть, и физического здоровья от пребывания в казарме и тюрьме ("Несчастное дитя казармы и тюрьмы"!) только убавилось. Лишь родительский дом вернул душевное равновесие и вселил спокойствие духа… А за время клюевского пребывания в узилище и в больнице произошло много небезынтересных событий. Но о них речь впереди.

Остаётся досказать судьбу Леонида Семёнова.

Его упоминавшийся рассказ "Проклятие" вызвал сочувственный и объективный одновременно отзыв Александра Блока, упомянувшего сие произведение в статье "О реалистах", опубликованной в "Золотом руне". Блок писал, что "Проклятие" "потрясает и отличается во многом от сотни подобных описаний правительственных зверств, но отличается от них более в чисто описательной части. Что же сверху того — показательно ещё раз, что трудно "служить богу и мамоне", хранить верность жизни и искусству".