Наша Рыбка

– Нельзя было там жить. Мать должны были лишить родительских прав. – Для меня было очевидно, что сейчас он выдавал сокровенные тайны. Под действием алкоголя и вины перед Ясной? Двух рюмок портвейна было бы недостаточно, чтобы развязать ему язык. Скорее, он ждал ее прощения.

– За что?

Петя долго молчал, отвернувшись от Ясны к окну.

– За рукоприкладство, – наконец тихо сказал он. – Так, кажется, в этом случае выражаются.

Все внутри у меня запрыгало, запротестовало, словно он рушил какой-то мой добрый разноцветный сон, закидывая его комьями грязи.

– Тебя били родители? – непроизвольно вырвалось у меня.

Но я уже знал, чувствовал, что это совсем не то обидное «били», когда несколько раз кому-то влепили затрещину или отшлепали по заднице, и не когда со злостью трясли за плечи, чтобы успокоить впавшего в истерику ребенка, не когда тащили за руку через улицу…

– О, да это фигня. Били, но я плевал на это, – сорвалось с его губ, и это был страшный звук… страшный шепот, от которого у меня на затылке зашевелились волосы. Тусклый, белесоватый шрам над его левой бровью, некрасивый рубец чуть ниже ключицы – неужели? Пятно гладкой, истончившейся кожи на предплечье. Еще что-то на спине я вроде бы видел. И ты плевал на это? Дальнейшее было неотвратимо. Он должен был сказать все до конца. – Вы не знаете, что было самым… Из-за чего иногда я хочу подохнуть. Отчим. Самым отвратительным был отчим!

– Был? Что с ним сейчас? – спросила Ясна после долгого Петиного молчания.

– Не знаю. Надеюсь, сдох.

– Он тоже пил?

– Естественно.

– Он… тоже бил тебя?

– Э-э… нет, Ясна. Не бил. Хуже.

Хуже. Что может быть хуже? Не говори, Воронцов. Я не хочу этого знать. Просто заткнись.

– Это была мерзкая ебливая тварь, которой мог вполне сгодиться и мальчик, если матери не было дома.

Ясна перестала смотреть на него и легла на спину.

Петя хмыкнул.

– Последний раз это случилось, когда мне было двенадцать, потом я его уже не видел. А жаль, тетка подарила мне тогда отличный нож.

– А первый… раз? Когда это случилось?

– Мне было семь или восемь. Но знаешь, что самое ужасное? Что я не помню, что было до этого… Я не помню себя раньше семи лет. Я мог давать хоть какой-то отпор. Но до семи лет я был мелким слабаком. И я не помню, что со мной было, будто кто-то взял и стер часть памяти. Говорят, так мозг блокирует стресс. Делает вид, будто ничего не было.

Холод пробегал по телу, дикий озноб заставлял вздрагивать. Я видел какие-то картинки, отрывки словно из съемки или из чьей-то жизни… Я представлял себе все то, о чем говорил Воронцов, но нутро мое боролось с этой странной реальностью, которая казалась лишь историей, рассказанной в скандальной передачке. Маленький мальчик – такой черноволосый, кудрявый пацан… У него пустые, по-взрослому холодные глаза, безучастный вид, безразлично опущенные руки… – портрет этой страшной боли, которая ни в коем случае не должна касаться чьего-либо детства.

Ясна, ну что, поняла ты, наконец, в чем его тайна? Причина этой бледной нервозности, холодной грусти в глазах и резкой, животной страсти, когда он будто занимается не любовью, а местью кому-то, как будто получает удовольствие от того, что приносит боль?

Из нас двоих ты должна простить его. Его, а не меня, благополучного толстого ребенка. Сестры сделают меня добрым и сговорчивым. Мама купит мне скейт и классные шмотки. Папа научит водить машину и подтягиваться на турнике. Потом они оплатят любое мое образование и дадут карманных денег. Я умный. Я буду хорошо учиться. Выберу хороший вуз и буду знать несколько языков. А потом встречу его – Петю Воронцова. И тебя, моя Рыбка. Но ты выбери его, когда придет время. Он это заслужил. Ты будешь моей самой большой жертвой.

Глава шестнадцатая

Друзья снисходительно улыбались при встрече, когда с нами была Ясна, и могли ляпнуть что-нибудь грубое, когда ее не было. Этим летом мы почти прекратили общение с ними, нам было круто и втроем.