Наша счастливая треклятая жизнь

Позже, когда картинки закончились, я училась в музыкалке и уже должна была самостоятельно разбирать какую-нибудь пьеску, стало скучнее. Когда я нажимала не на те клавиши, мама внезапно оказывалась рядом и твердо говорила одну и ту же фразу: «Нет там такого!» Пальцы мои начинали панически метаться по клавиатуре в поисках верного созвучия, но тут мама почти выкрикивала: «Пальцы!», а это значило, что надо было взять аккорд именно теми пальцами, которые прописаны в тексте, а не другими. Это было для меня настоящим мучением. Хотелось «шлындать, гоцать с босотой», а не сидеть за инструментом, когда с улицы слышатся голоса подруг.

Приходилось идти на хитрости и обман. Больше всего я ненавидела писать диктанты по сольфеджио, задаваемые на лето. Мама играла мне маленькую мелодию из учебника, а я должна была на слух записать ее нотами. Слух мой был не развит, диктанты я писала плохо и долго, зато фантазия работала хорошо. Одним летом, в день, когда мамы не было дома, я списала следующие по списку диктанты (благо она играла их по порядку) себе в нотную тетрадь, потом стерла написанное резинкой так, чтобы на бумаге остался едва заметный отпечаток. Его-то я при маме и обводила старательно карандашом. Мама все лето радовалась моему чуткому уху и готовности заниматься. С началом учебного года обман был раскрыт.

Однажды в порыве ненависти я стукнула по клавишам кулаком, и мама закрыла пианино на ключ. После слез, чистосердечных раскаяний и обещаний учиться прилежно «Берлин» снова стал доступен моим корявым пальцам. Нанка же, в отличие от меня, занималась остервенело, но без хитростей тоже не обходилось. Как и многие способные к музыке дети, она могла, играя гаммы или этюды, ставить на пюпитр интересную книгу и читать.

В Новосибирске пианино наше стало рассыпаться, не выдержало переезда и резкого перепада температур. Мы вызвали настройщика, тот почти разобрал его, и мы впервые узнали истинный возраст «кормильца». Ему было более ста лет!

Перед Нанкиным поступлением в консерваторию нам пришлось купить новый инструмент. За «Берлином» пришли чужие люди, промышлявшие антиквариатом. Просунув под него брезентовые ремни, они хором рявкнули и с трудом оторвали его от пола. Покачиваясь, оскалив в улыбке под приоткрытой крышкой свои старые желтые зубы, «Берлин» стал удаляться от нас навсегда. В подъезде, на каждом повороте лестничного марша, под сопение носильщиков, он издавал странные, незнакомые нам звуки. Мама, прикусив кулак, ушла в спальню.

Мы распахнули окно. «Берлин» поставили в открытый кузов большой машины, и он гордо ждал, пока его привяжут. Потом, задевая распускающиеся ветки молодых черемух, грузовик тихо уехал. Я подошла к маме и вложила ей в руку маленький поржавевший ключик. В последний момент я решила оставить его на память.

«Немного солнца в холодной воде»

Оперный театр в Новосибирске стал для нас одним из самых родных зданий в этом еще чужом для нас городе. Необъятного размера серое сооружение с шатровым куполом и сценой, на которую могут выезжать танки. В театре находился и уютный сине-белый зал филармонии. За дирижерским пультом — блестящий Арнольд Кац. Здесь, в двенадцать лет впервые слушая Шестую симфонию Чайковского, я плакала, еще не ясно понимая отчего.

Кинотеатр «Победа». Перед сеансом заходили в кафетерий «Золотой колос», выпивали по стакану кофе, съедали ромовую бабу и с блаженством в желудке шли поглощать «важнейшее из искусств». В широком холле-фойе играл ансамбль или оркестр, пела какая-нибудь певичка и всегда было празднично. В зале мы сидели держась за руки и сильно стискивали друг другу запястья, если что-то особенно нравилось.

В Кинотеатре повторного фильма мы пересмотрели всю зарубежную и советскую классику. Здесь же страстно полюбили итальянское кино. В «Пионере» я часто отсиживалась, сбегая с уроков музыки, на какое-то время забывая о действительности и о расплате за прогулы. А в «Маяковском» впервые смотрела «Зеркало» и в растерянности наблюдала, как народ толпами уходит из зала.

И еще одно любимое место для нас с Нанкой — Новосибирская галерея. Мы бегали почти на все новые выставки. Сарьян! В нем было столько солнца, он был такой желто-оранжево-красный, такой жизнеутверждающий! Это была почти Феодосия! И я под видом посещения музыкальной школы, которую ненавидела (впрочем, как и общеобразовательную), шла в очередной раз теперь уже на выставку, а не в кино. Я переходила от картины к картине, и мне было так легко на душе, так светло, что я забывала про все. Про свои валенки разной формы и размера, которые мама когда-то купила, не разглядев сослепу их «непарность», и которые так и не удалось обменять. Про то, что из-за этого я должна стоять у доски, пряча одну ногу за другую… Про все наши трудности… Про учебу, про наше с Нанкой портившееся зрение, про мамину работу…

Забывала про все и мысленно переносилась в теплую Феодосию с ее запахами акации, шумом моря, туда, где было так привычно, просто и где мы чувствовали себя уверенно и спокойно.

Айвазовский