Наша счастливая треклятая жизнь

Детский сад мой (когда-то здесь был роддом, где и я и Надя родились) находился прямо напротив дома Айвазовского, и мама часто водила нас в галерею. Перед входом лежали два огромных белых мраморных льва, спины их были отполированы временем и детьми, гроздьями на них висевшими. Потом, повзрослев, мы уже не садились на них, а только украдкой совали руки в открытые пасти.

В галерее же было всегда прохладно, гулко. Мама разговаривала с какими-то людьми (там у нее было много знакомых), успевая при этом строго следить, чтобы мы ступали неслышно, говорили шепотом и ничего не трогали. Мы с Нанкой делали серьезные лица, но, когда никого не было рядом, потихоньку прикасались пальцем к картинам, пробуя воду — настоящая ли. Когда выходили на улицу, шум города сразу врывался в уши, а глаза начинало ломить от слепящего солнца.

Всегда испытывала и испытываю чувство собственности к этому дому и его картинам. С самого детства и до сих пор «Среди волн» — работа для меня особенная, лучшая, потому что моя, наша.

Мама хотела уехать в среднюю полосу России, поближе к Москве, где жила я, чтобы можно было видеться чаще. В маленький купеческий городок, который можно было обойти пешком, с видом на реку. Чтобы стояли маленькие старые домики, из труб которых зимой поднимается дым, чтобы светились желтым окна, а по узким улочкам спокойно бродили бы кошки.

Два года до смерти она с Нанкой прожила в Муроме и была счастлива.

После смерти мамы я вдруг поняла, что главное в жизни — не цель, а путь к цели. Я иду. Тебе не должно быть стыдно за меня, мама!

Море волнуется, раз!

В детстве была игра, известная многим поколениям: «море волнуется, раз!» Она была не похожа на другие — нежная, романтичная и тихая. В этой игре в нас открывалось что-то новое, заставлявшее заглянуть куда-то внутрь себя. Ведущий говорил: «Море волнуется, раз! Море волнуется, два! Море волнуется, три!» Мы при этом изображали море — сначала спокойное, потом постепенно все более волнующееся и наконец — бушующую стихию. А после слов — «морская фигура, на месте замри!» — застывали в какой-нибудь причудливой позе. Когда ведущий, дотрагиваясь до тебя, приказывал «отомри», ты должен был начать «жить» и убедить других в том, что, замерев, ты просто прервался на мгновение, а до этого делал какое-то важное дело.

Странно. Мы были довольно циничные дети: мы нюхали, щупали, пробовали на вкус жизнь, которая гудела вокруг нас, всасывала в свой водоворот, а потом сплевывала, как остатки пищи. Но «море волнуется, раз!»… Иногда мне кажется, что я продолжаю играть в эту игру и все жду, когда ведущий крикнет мне: «Отомри…»

Моей дочери двадцать два года. Она родилась, выросла и живет в Москве. Немного походив перед самой школой в детский сад, окончила школу, а сейчас — университет. Всё, как у всех.

Она делится со мной своими победами, несчастьями, влюбленностями, мыслями. Я знаю и люблю ее друзей. Они привязаны ко мне, и мы иногда секретничаем с ними на кухне, как это делала наша мама в свое время с нашими друзьями. И все-таки у нее другие отношения со мной, чем были у нас с нашей мамой. Между Катей и мной почти нет дистанции. Не знаю, хуже это или лучше. Так сложилось.

«Тусоваться» в компании моих подруг Катька обожает. Веселит их своими пародиями на однокурсников, пытается соответствовать нашему уровню в «умных» разговорах. Мои «девоньки» искренне рады такому юному вливанию в наши ряды и хохочут, забывая про свои давления и больные спины. Катька чувствует, что ее всячески балуют вниманием и любовью, и отвечает им взаимностью.