Наша трагическая вселенная

— Все критяне лгут, — сказала я. — Это парадокс, если вам сообщил об этом один из них.

— Я не поняла — один из кого? Из кретинов?

— Нет. Один из критян, мам, — пояснил Боб. — Житель Крита.

— И почему это парадокс?

— Ну такие уж это древнегреческие штучки.

Конрад посмотрел на них обоих и рассмеялся.

— Она — голова, — указал он на Либби, — но и сын у меня тоже не промах. Нашли друг друга. Что же до парадокса, то это не просто утверждение, которое само себя опровергает.

— Ну да, — я пожала плечами. — Это утверждение, с помощью которого ты пытаешься доказать его же собственную несостоятельность. Ну как, например, парадокс кучи. Вот есть у вас куча песка. Если убрать оттуда одну песчинку и спросить у кого-нибудь, видит ли он по-прежнему перед собой кучу, он ответит: да, конечно. Тогда вы берете оттуда еще одну песчинку и снова спрашиваете. Вам опять отвечают, что это все еще куча. Так вот в какой же момент куча перестает быть кучей? Ведь в конечном итоге можно разобрать ее всю и оставить только одну, последнюю, песчинку, но, поскольку никакого определения кучи не существует, можно прийти к выводу, что эта единственная песчинка — тоже куча.

— Но это ведь всего-навсего доказывает, что у слова нет точного определения, правильно? — отозвался со своего стула Роуэн. — И демонстрирует разницу между существительным абстрактным и конкретным.

— Ну хорошо, это не самый лучший пример. Но вся наука XX века основана на парадоксах. Теорема Геделя о неполноте, принцип неопределенности Гейзенберга… А есть ведь еще парадокс литературы или парадокс вымысла. Почему мы пугаемся, когда читаем рассказ о привидениях, хотя прекрасно знаем, что это всего лишь рассказ? Почему литература вообще вызывает в нас эмоциональный отклик — ведь мы же знаем, что все это фантазия? И почему, перечитывая книгу или пересматривая фильм, мы испытываем те же эмоции, что и при первом просмотре или прочтении?

— Ну, это никакой не парадокс, — улыбнулся Роуэн. — Это жизнь.

— Мой любимый парадокс — история про лошадь и стог сена,[42] — подхватил Конрад. — У лошади есть возможность выбрать, к какому из одинаковых стогов сена, расположенных от нее на равном расстоянии, подойти, и, не в силах сделать осмысленный выбор, она умирает с голоду. Этот пример демонстрирует, насколько парадоксально вообще осмысление чего бы то ни было.

Я вспомнила про женщину, которая не решалась выйти из дому, потому что увидела у себя в саду Зверя. Не умрет ли и она с голоду? И если умрет, то почему: потому что изо всех сил пыталась все осмыслить или, наоборот, потому что поступала неразумно?

— Ага, а я вспомнила другой парадокс, еще лучше, — сказала я, на ходу пытаясь вспомнить, где же я об этом прочитала. — Впервые он встречается у Фомы Аквинского. Фома задался вопросом, что случится, если Богу вздумается устроить вселенское воскрешение. Другими словами, что произойдет, если одновременно оживут все, кто когда-либо жил на земле. Что будет с людоедами и людьми, которых они съели? Их невозможно оживить одновременно, ведь людоеды состоят из тех людей, которых они съели. Можно воскресить одного из них, а не обоих сразу. Ха-ха.

Я посмотрела на Роуэна.

— По-моему, это хороший пример парадокса, — закончила я.

— Роуэн знает истории про настоящих людоедов, — сказал Боб, но Конрад многозначительно поглаживал бороду с тех пор, как я упомянула Фому Аквинского, и Роуэн, как и все остальные за столом, ждал, когда он заговорит.

— Это интересная загадка, — произнес тот наконец. — Фома Аквинский сосредоточивается на проблеме людоедства, но в действительности на земле всегда одно состоит из другого. Каждая лодка, которую я строю, раньше была деревом, точнее — несколькими деревьями, и, возможно, метеоритами, железной рудой, растениями и прочим. Один пирог два раза не съешь. Вот, наверное, откуда взялся этот парадокс.

— Мег все время говорит про людоедов, — рассмеялась Либби. — Не обращайте на нее внимания! Кто хочет лимонного пирога? А после пирога — песни под гитару! Усядемся все в кружок, как хиппи, и будем хлопать в ладоши.