Наша трагическая вселенная

— Иногда мне нестерпимо хочется выкурить сигарету, — вздохнула она. — Всего одну.

Тони рассмеялся.

— Чехов-то в конце концов все-таки бросил, да? — спросил он у Фрэнка. — И, кажется, написал, что из-за этого перестал тревожиться и тосковать?

— Точно, — кивнул Фрэнк. — Я надеюсь, что и со мной произойдет то же самое, когда я брошу.

— Да, но Чехов ведь и Толстого разлюбил, как только бросил курить? — заметила Ви. — Я это запомнила потому, что сама разлюбила многие вещи, когда бросила. Например, плохие детективы.

Она широко улыбнулась и добавила:

— Хотя не Толстого.

Ви говорила по-английски с акцентом, который эволюционировал одновременно в нескольких направлениях, как организм, перенесший процесс адаптивной радиации. Слово «хотя» вместо «но» использовали австралийцы — я знала это по их мыльным операм и еще потому, что так говорил Фрэнк, а он был родом из Австралии.

— Да, — согласился Фрэнк. — К сожалению, у них оказались принципиально разные взгляды на природу бытия. Толстой считал, что в основе всего лежит дух, а Чехов был материалистом. Ну, в той или иной степени.

Фрэнк посмотрел на меня.

— Мег, ты что-нибудь знаешь о письмах Чехова?

— Нет. Ну то есть до сегодняшнего дня не знала. Но теперь непременно возьму их в библиотеке. Похоже, это отличная вещь. Так почему же ему разонравился Толстой? Как вообще кому-то может разонравиться Толстой?

Про Толстого нам Фрэнк уже читал лекции, а про Чехова еще нет.

— По большому счету, все дело было в классовых различиях, — объяснил Фрэнк. — Чехов уже видел разницу между тем, как писал он, и тем, как писал Толстой, — он упоминает об этом в письме, о котором я говорил раньше. Там он отмечает, что Толстой и Тургенев «брезгают» многими вопросами морали. Чехову это претило. И не только потому, что он был врачом. Он происходил из очень бедной семьи и писал в основном для того, чтобы спасти родных от голода. Он помогал своим близким до самой смерти. Его старшие братья оба были алкоголиками и семье совсем не помогали. Жизнь низших слоев была знакома ему не понаслышке: грязь, бедность — «навозная куча» жизни. В Толстом он видел некоторое упрощение моральных проблем и, возможно, даже некоторую наивность — по крайней мере, он говорил об этом, пока не познакомился с ним лично. Чехов высоко ценил прогресс. Он говорил так: «в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса».[45] Меня это замечание очень заинтриговало, когда я впервые его прочитал. Толстой, человек из богатой семьи, считал, что жизнь крестьянина добродетельна в своей простоте. Но Чехов-то на собственной шкуре испытал эту «добродетель». Он едал такой жидкий гусиный суп, что, как сам описывал, выловить из него можно было только что-то похожее на грязь, которая остается в ванне после того, как в ней помылась жирная торговка. Ему доводилось спать в корыте. Он был счастлив вырваться из провинциального городка, Таганрога, и оказаться в Петербурге, где было так много интеллигентных людей и хорошей еды. В крестьянах и деревенских пейзажах он не видел никакой романтики. Интересно сравнить его рассказ «Мужики» с теми отрывками «Анны Карениной», где Левин размышляет о том, что сможет достичь просветления, если станет выполнять тяжелую работу крестьян. Однако в чеховском рассказе жизнь крестьян просто-напросто скучна, беспросветна и полна страданий. Но в конечном итоге он все же очень сблизился с Толстым, и они прекрасно ладили. Чехов всегда видел в нем старшего товарища и учителя.

— Я не хочу ни с кем спорить, — включился в разговор Тони. — Но есть ли смысл пытаться теперь понять, кем писатели «были на самом деле» и что «на самом деле означали» их великие произведения?

— Очень верное замечание, — похвалил его Фрэнк. — Чехов и сам об этом говорил. Мысль не новая. Он был бы сейчас абсолютно с тобой согласен. Его всегда критиковали за излишний реализм. Но ему не важно было, кого в нем увидят — либерала или консерватора, главное, что он говорит правду и не допускает пафоса. А уж судить его — дело читателя.

— Разве нам нужно разрешение автора на то, чтобы увидеть в его произведениях то, что нам хочется?

— Конечно, нет, но…

— Но дело ведь не только в том, чтобы видеть то, «что нам нравится», правда? — сказала я. — Ведь существует еще и такая вещь, как аффективное заблуждение.

— Ага, значит, ты все-таки слушаешь, о чем говорят на лекциях, — обрадовался Тони.

— А, эту лекцию я тоже слышала, — сказала Ви. — Она называлась «Смерть автора», да? Хорошая лекция, если не считать того момента, когда речь зашла о бесконечности и обезьянах.

— Вы разве ее слушали? — удивился Тони.

— Ага, я беру записи лекций других отделений с собой в самолет, когда путешествую. С тех пор как я перестала читать детективные романы, мне пришлось искать что-нибудь другое для чтения во время длительных перелетов. Еще я читаю буддийские притчи, но они очень короткие. Вообще-то стопки книг, которые я читаю, всегда выше моего роста, но в самолете мне нужно что-нибудь такое, тупое, чтобы можно было полностью отключиться.