Наша война

Вскоре после начала сражения на Эбро на моем командном пункте появилось около шестидесяти корреспондентов, в большинстве иностранных. Они прибыли в сопровождении чиновника Министерства иностранных дел с разрешения самого министра и хотели увидеть фронт, наши позиции, войска — одним словом, всю нашу боевую диспозицию.

Я испытывал сильнейшее искушение посадить их в автобусы и отправить обратно в Барселону. Но не сделал этого, не желая подводить министра. Я просто решил ничего им не показывать и не пускать дальше моего командного пункта.

Было 11 часов утра, когда журналисты собрались под оливами вблизи командного пункта. Я рассказывал им об общем ходе операции, их угощали различными напитками, среди которых был и хорошо приготовленный коктейль… В ходе нашей беседы с достаточной четкостью определялись эти две категории корреспондентов. Те, кто хотел получить информацию только для своих газет, вели себя спокойно, задавая обычные для корреспондентов вопросы; те же, кто приехал за разведывательной информацией, обращались с вопросами, которые вряд ли могли интересовать читателей, но выдавали специальный интерес к расположению наших войск на этом участке фронта, к перспективам, развитию плана операции и т. п.

Время шло, и те, кто охотился за чисто военными сведениями, стали проявлять все большее нетерпение. Их недовольство усилилось, когда сообщили, что подан обед. «Первым» это известие показалось приятным, а «вторые» стали напоминать, что министр обещал обеспечить им возможность осмотреть передовые позиции, войска и т. п. и что они здесь именно ради этого и находятся. Когда обед подходил к концу, я незаметно отдал приказ артиллерии на несколько минут открыть огонь по позициям противника. Часть орудий была расположена невдалеке от места, где мы обедали. Ответный огонь противника из пушек 88-миллиметрового калибра не заставил себя ждать, а именно этого я и добивался. Несколько снарядов упало вокруг нас. Корреспондентам я сказал, что противник нас обнаружил, и предложил перейти в укрытие. А когда обстрел прекратился, я дал понять, что им следует немедленно уехать. Корреспонденты, приехавшие за информацией для прессы, были рады этому, так как уже получили все сведения, интересные для читающей публики. Что же касается тех, кто преследовал иные цели, то они были просто взбешены, так как догадались, что я устроил комедию, помешавшую выполнению их «миссии».

Спустя три дня появился французский «журналист» с письмом от министра иностранных дел, в котором мне предлагалось показать гостю все, что он захотел бы увидеть. Это был молодой человек, превосходно говоривший по-испански. Его, четкие вопросы и выправка выдавали в нем военного. Он хотел осмотреть передовые позиции, расположение войск, систему обороны и т. п. Вблизи командного пункта в резерве находилась танковая рота, и я повел его туда. «Журналист» попросил у меня разрешения опробовать какой-нибудь танк. Сев в машину, он включил мотор и стал маневрировать. А когда «журналист» вышел из танка, я сказал, что считаю визит законченным и он может вернуться в Барселону. Ссылаясь на разрешение министра, «журналист» пытался протестовать, но все-таки убрался восвояси.

Когда война окончилась, французские власти предписали мне поселиться в городе Жьен (департамент Луаре). На следующий день после того, как я приехал туда с женой и дочерью, в мою комнату в отеле кто-то постучал. Открываю дверь — на пороге мой милейший «журналист» с Эбро, в форме капитана французской армии. Он официально предложил мне помощь. Я ответил, что нуждаюсь лишь в том, чтобы меня оставили в покое, и, не пригласив его войти, закрыл перед ним дверь.

Несколько слов я хочу сказать еще об одном иностранном корреспонденте, позиция которого вызвала много споров. Я имею в виду Эрнеста Хемингуэя.

С Хемингуэем я познакомился в дни сражения под Гвадалахарой. Он тоже принадлежал к числу тех, кто хотел увидеть все своими глазами, а если ему этого не разрешали, сердился, как ребенок, у которого отняли игрушку. Несколько раз Хемингуэй обижался на меня за то, что я не позволял ему отправиться на передовые позиции. Но потом его обиды проходили.

Спустя много лет после нашей войны я прочел его книгу «По ком звонит колокол». Она возмутила меня, но не очень удивила. Я не сомневаюсь, что Хемингуэй всегда, до самой своей смерти, принадлежал нашему делу. Но как объяснить тот факт, что он написал книгу, являющуюся грубой карикатурой на нашу войну, на героическую борьбу испанского народа и волонтеров свободы?