Наша восемнадцатая осень

Стон эрэсов оборвался на высокой скулящей ноте, "Катюши" прекратили обстрел, и, как отлетающая волна прибоя, грохот сражения перекатился вправо, за железнодорожное полотно. Танки перестали бить по нашей позиции и начали пятиться назад. В наступившем относительном затишье вспыхивали только отдельные пулеметные очереди и слабенько хлопали одиночные выстрелы.

В осевшем на землю колышущемся слое дыма я вдруг заметил какое-то движение. Кто-то полз к моей ячейке, то приподнимаясь, то надолго приникая к земле.

Может быть, Вася?

На всякий случай я поймал ползущего на мушку и замер, ожидая.

Ползущий приподнялся.

– Эй, не стреляйте! Свои!

– Кто?

– Юрченко.

Через мгновение он в ячейке – в каске, съехавшей набок, с дрожащими руками, весь какой-то развинченный, почерневший.

– Дай пить.

– Нет у меня воды.

– Плохо… – сказал он. – А курево?

Я протянул ему пачку "Белочки" и газету, сложенную книжечкой. Он попытался свернуть цигарку, разорвал бумагу, просыпал махорку на землю, свернул наконец и попросил спичку. Затянувшись, откинулся к брустверу ячейки и закрыл глаза.

– Вася где? – спросил я.

Он открыл рот, но не ответил, а еще раз затянулся с такой силой, что газета вспыхнула. Дунув на огонь, он снова закрыл глаза.

– Где Вася, слышишь?

– Какой Вася? – спросил он, не открывая глаз.

– Тот, что был там, с тобой.

– Человек, – сказал он, – Настоящий мужик Вася… Ведь это он… все сделал… Они стреляли с открытым люком… И ни одного человека… А он прямо в люк… гранату… В самый люк… Точно… Встал, и в самый люк…

– Ваську убили?

– Мне уже ничего не оставалось… Он в люк… Оттуда как ударит… А я свои обе… под гусеницы…

– Васю убили?! – кричу я.

– Уже у нашего края, – вяло отвечает он, – метров пятьдесят оставалось… То ли из пулемета, то ли осколком… Я бы его дотащил, только вот… – Он открыл глаза и взглядом показал на ногу.

Только сейчас я замечаю, что голенище сапога у него пробито в нескольких местах и из дырок торчат как бы вырванные изнутри кровавые тряпки. Кровь, смешавшаяся с грязыо, запеклась на кирзе черным смолистым натеком.

– Перевяжи, друг… Чем-нибудь…

Он снова откидывает голову. Лицо у него стремительно бледнеет, Рука с цигаркой бессильно падает на колени, осыпая брюки махорочными искрами.

Я машинально смахиваю искры ладонью.

"Чем перевязать?… Как?… У меня даже нет индивидуального пакета. Нам никто их не давал… Может, где-нибудь есть санитары?… И вообще надо сначала разрезать голенище, иначе не снять сапог с ноги… Где же нож?"

Я шарю в карманах. Пальцы натыкаются на патроны, на какие-то бумажки, шнурки… В левом трофейный "вальтер". Рукоятка сама собой садится в ладонь… И только тут до меня с неистовой силой доходит. Васи нет. Нет Васи. Вот Юрченко здесь, передо мной, а Вася уже никогда не вернется… Никогда! Да что же это такое? Почему Вася остался там, в задымленном страшном поле? Почему так… Эх, Васька, Васька…

Юрченко приоткрывает глаза. Взгляд тускл, в нем почти ничего человеческого. Губы двигаются с трудом.

– Перевяжи, друг…

Я зачем-то вытаскиваю из кармана "вальтер", тупо смотрю на него и снова сую в карман, Что я должен сделать? Ах, да… нож… Вспоминаю, что после завтрака положил его в котелок… Вот он.

"Верный мой, хороший…" – нелепо думаю я и начинаю резать голенище, Кирза подается с легким треском. Юрченко, кажется, потерял сознание. Он как-то странно заваливается на бок…

– Ну подожди… Потерпи немножечко… Одну минутку… – шепчу я, надрезая головку сапога. Горячие, скользкие от крови тряпки путаются в руках, Никак не найти конец портянки… Чем же я все-таки буду его перевязывать?…

Кто-то опускается на колени рядом со мной, осторожно берет в ладони голову Юрченко, приподнимает ее. Потом те же руки расстегивают гимнастерку и ощупывают грудь раненого.

– Вмэр. Оставь його, хлопец. Забирай пулемэт, патронив скильки можно и гайда до Эльхоты.

– А он как же, товарищ сержант?

– Як, як… Ему вже ничого не нужно, окромя похоронной команды. А нам треба жить.

– Отступаем, что ли?

– Выходим из боя. Приказ командования. Щвыдче давай, бо нас долго прикрывать не сможуть.

– А оборона?

– Никуда не динется оборона. Оборона на своем месте.

Сержант берет у меня нож и концом лезвия распарывает шов часового кармашка на брюках Юрченко. Вынимает из кармашка черный пластмассовый патрончик-медальон. Перекладывает его в карман своей гимнастерки. Такой же медальон зашит в моих брюках. В нем – туго свернутый листок бумаги, на котором написана моя фамилия, год рождения, группа крови и домашний адрес.

– Усе, – говорит Цыбенко, – Пийшлы, хлопец.

11

…Фашистские танки и пехота, оглушенные залпом "катюш", приостановили наступление, а потом начали медленно откатываться к Змейской.

Цыбенко собрал взвод в желтых зарослях неубранной кукурузы и сделал перекличку. Из пятидесяти человек нас осталось девятнадцать.

Из семи пулеметов уцелело только четыре.

Я вглядываюсь в пыльные лица ребят, ища своих. Как все стали похожи друг на друга! Низко надвинутые каски, плотно сжатые губы, в глазах мрачный блеск… Разговоры скупые и только о самом необходимом. И у всех один и тот же вопрос:

– Отступаем?