Наша восемнадцатая осень

Здесь были три казармы, через окна которых просматривались двухъярусные, аккуратно заправленные койки, была спортивная площадка с турником, кольцами, канатом и столбами для волейбольной сетки, настоящее футбольное поле, поросшее жесткой, коротко подстриженной травой, беленький домик с крыльцом под навесом и с надписью на красной доске: «Штаб» и приземистые складские постройки, крыши которых, засыпанные толстым слоем земли, густо заросли ромашками и тимофеевкой.

На футбольном поле стояли две пушки с длинными тонкими стволами и небольшими щитками. Около них возились красноармейцы в ярко-зеленых пограничных фуражках.

Цыбенко скомандовал «вольно», гремя сапогами, взбежал на крылечко штаба, и через минуту мы уже шли в сопровождении высокого старшего лейтенанта к складам.

А еще через полчаса — в новенькой форме, в жестких кирзовых сапогах, в пилотках, к которым только что прикрепили алые эмалевые звездочки, все какие-то одинаковые, неузнаваемые — мы получали оружие.

— Живее!.. Живее!.. Живее поворачивайтесь, черт возьми!.. — рычал старший лейтенант, отмечая в списке номера карабинов и ручных пулеметов, которые мы выносили из прохладной глубины подземного склада.

— Четыре… пять… шесть… семь, — считал Цыбенко. — Чекайте. Семь пулэмэтов нам хватит.

— Берите восемь! — кричал старший лейтенант.

— Булы б мы на машине, — рокотал Цыбенко, — узяли бы. Усе десять узяли бы. Ни. Семь пулэмэтов хватит.

— По четыре диска на каждый берите! — кричал старший.

— Ни. По три на пулэмэт. Тильки по три. По норме. Булы б мы на машине…

— На машине, черт вас возьми… Оружия на целый полк, а вы… Приказ освободить склады до завтра… Стоп! Стоп, стоп!.. Вы, вы, я к вам обращаюсь! — кричал лейтенант Вите Денисову. — Номер говорите! Номер вашего карабина!.. Да не там смотрите! Внизу. Внизу, на магазине!..

Патроны для карабинов выдали в специальных парусиновых перевязях с кармашками. В каждом кармашке по две обоймы. Всего двенадцать. Я держал перевязь в руках и соображал, куда ее надевают. Мишка Умаров надел перевязь на пояс и стал завязывать за спиной длинные, защитного цвета тесемки, Но перевязь была слишком широка для Мишкиной талии и упорно соскальзывала на бедра.

— От халява!.. — вытаращил глаза Цыбенко, — Та куды ж ты ее на пузо то майстрачишь? Вона ж надевается через плечо!..

Кроме патронов на каждого пришлось еще по две гранаты в парусиновом подсумке и по противогазу.

Наконец все было надето, подогнано по росту, прилажено, куда следует, и мы выстроились против штабного домика, Цыбенко ушел со старшим лейтенантом внутрь.

Уже заметно повечерело, Длинные тени тополей вытянулись по двору, стали густыми, темно-синими. Солнце, повисшее над горами, покраснело и закуталось в кисейную дымку. Наступал тот вечерний час, когда люди, уставшие от дневной суеты, усаживаются у своих домов на скамеечки и ведут нескончаемые, неторопливые разговоры о своих делах.

Мы стояли, переговариваясь вполголоса, подталкивая друг друга локтями и пересмеиваясь.

Гене Яньковскому впопыхах досталась слишком большая пилотка, Она никак не хотела изящно и лихо сидеть на его голове. Он поминутно поправлял ее, но она снова опускалась ему на уши да еще безобразно растопыривалась при этом. Лицо у Генки становилось жалким, карикатурным.

— Не дрейфь, парень, зимой шапки не нужно будет. Вон она у тебя какая глубокая, до самых глаз! — сказал кто-то.

— Генеральская пилоточка, мне бы такую!

— А ты с ним махнись. Только вряд ли он согласится. Видишь как смотрит!

— Идите вы все… Чего к мальчишке пристали? Ну, если человек головой не вышел под нужный размер, разве он виноват?

— Ребята, неужели все это барахло на себе тащить? Сдохнешь через пять километров…

— Тютенька, уже раскололся!..

— Закурить бы сейчас! — вздохнули у меня за спиной.

— Кури, ребята, пока нет начальства!

Сзади зашевелились, чиркнула спичка, ноздри защекотал горьковатый запах табачного дыма.

— Куда теперь двинемся?

— Скажут. Жди. Теперь ты казенный человек, Даже в уборную по команде ходить будешь.

— Чего они резину тянут? Аж тошно становится…

— Поскорее героем стать хочется, да?

— Не в том дело…

— Ну и стой. Чем тебе плохо здесь? Жратвы мать небось полный мешок насовала… Одет, обут, из форточки не дует… Не жизнь, а малина!

«А мать, наверное, уже пришла домой, согрела чай и теперь сидит за столом, — подумалось вдруг мне. — Сидит и, конечно, плачет… как плакала, когда мы проводили отца. Она прошла со взводом только до конца Красной улицы, а потом отстала, остановилась на углу и стояла со своей старенькой клеенчатой сумкой в руках, в которой она носила продукты с базара, и смотрела, а мне было неудобно оглядываться, неудобно показывать, что меня провожают, хотя провожали многих, и только когда мы сворачивали на Кабардинскую, я оглянулся…»