Наше дело правое

Опершись на бордюр крыши вокзала, я сквозь оптику штурмовой винтовки вижу, что некоторые люди не потеряли присутствия духа, и, собравшись в небольшие отряды, вытаскивают из толпы ломаные тела и относят их в сторону, складывая в ряд прямо на асфальте. Там несколько женщин пытаются оказать хоть какую-то помощь. Человек десять дюжих мужчин с ломами и палками в руках стоят, окружив этот импровизированный полевой госпиталь, и отгоняют шныряющих тут и там мародеров, всегда появляющихся в такое время. Кому война, а кому — мать родна. Золото всегда в цене. А в кольцах, цепочках или выбитых зубных коронках — не суть важно. Война пришла, война ушла. Золото осталось.

Да только это не война. И даже не оккупация. Это — стерилизация.

…Не могу взять в толк, почему кто-то в такой ситуации мгновенно хватает настроение толпы и растворяется в ней, а в ком-то, всю жизнь невзрачном, просыпаются такие силы в противостояние стадному инстинкту, что просто диву даешься?

На что они надеются? А я на что?..

Чуть поодаль, на пустующих запасных путях, две мрази срывают платье с упирающейся и кричащей девушки. Это — уже не люди. А значит — без сожаления. Без пощады. Дважды приклад бьёт в плечо. Не убил. Нет. Прострелит каждому по коленке. Сразу они не умрут. В жестокое время надо быть жестоким. И я буду.

Девушка, удивленно оглядываясь в поисках неведомого спасителя, вдруг смотрит прямо мне в глаза. Иногда так кажется сквозь оптику, что смотрят прямо на тебя. Иди, сестренка. Жить тебе осталось недолго, и пусть твоя смерть будет быстрой.

Когда ничего не можешь сделать, делай, что можешь. Мой старик, как всегда, прав. Хорошо, что ты не дожил до этих дней, папа…

Умение остаться собой или стать кем-то лучше себя — это сегодня не дар. Проклятие. Потому что ты понимаешь: выхода — нет. Нет спасения. Нет победы. Но стоишь. Стоишь, стиснув зубы, как атлант, и держишь на своих плечах это чертово небо.

Потому что ты — солдат. Ты — служишь. И быть живым — твое ремесло. Мертвые солдаты Родине не нужны.

Мертвых у нее уже хватает.

К перрону подходит еще один состав. Не пассажирский. Грузовой. Какой есть.

И снова толпа кидается к спасительному эшелону. Потому что этот поезд — последний. Других — не будет. Другие накрыло ракетным обстрелом прямо в депо.

Большинство пассажиров этого еще не знает, но толпа сама по себе обостренным от близости смерти чутьем понимает, что других шансов не представится, и жадно тянется своим телом к вагонам, бьется в истерике. Она хочет жить.

И у каждого в толпе есть путевка на спецэвакуацию. Путевка. Как в санаторий.

И на этот раз оцепление не выдерживает и подается под напором назад, распадается, и сразу же начинается беспорядочная стрельба, а толпа своими отростками стремится к поезду, давя живой щит под щитами стеклянными. Автоматчики на крышах вагонов, в страхе, что сейчас толпа доберется и до них, открывают огонь длинными очередями, не целясь, прямо по людям. Так — тоже нельзя. И снова приклад бьет в плечо. Меньшее зло, большее зло — нет разницы. Добра, похоже, вообще не осталось. У вагонов начинается давка, в ход идут ножи и отобранные у солдат дубинки. Остатки разметанного оцепления образуют в море толпы несколько островков, укрытых щитами и ощерившихся автоматными стволами. Почти не стреляют. Впрочем, толпе до них сейчас и нет дела, и солдаты группками отступают прочь от смертельной давки.

На перроне, после того как толпа облепила голодным муравейником гусеницу поезда, остается несколько десятков трупов — или еще живых. Перевожу прицел на группу тех, кто воспротивился толпе. Всего — человек пятьдесят, не считая раненых и детей, жмущихся к родителям. Стоят кольцом. Но на них уже никто не зарится. Мародеры предпочитают брать там, где безопаснее. А эти люди — им не по зубам.

Снова прицел на толпу. Замечаю в общей суете несколько человек в форме — смотри-ка, быстро же для некоторых все поменялось. Вместе со всеми рвутся к спасению. Только экипировка и подготовка — лучше. Поэтому оставляют за собой трупы. Мне пара-тройка патронов погоды не сделают. Неторопливо выцеливаю их головы. Одну за другой. И Бог мне судья.

Кончается обойма. Перезаряжаю. Осталось два магазина. Стреляю.

И нет во мне жалости. Нет в ней никакого смысла. Ведь милосердие — удел победителя.

Последняя обойма. Надо экономить патроны, и я больше не стреляю. Просто смотрю. Запоминаю. Как будто потом собираюсь написать книгу. Которую никогда не напишу.

Как ни странно, солдаты группами начинают потихоньку пробираться именно к кучке повстанцев — так я их про себя назвал, тех, кто восстал против толпы и остался человеком. А может, как раз все понятно: должны объединиться две силы — физическая и духовная. И вот уже один из цивильных начинает отдавать приказы людям в форме. Может быть — бывший солдат. Может быть — будущий. И ему подчиняются. И возникает новая стена из стеклянных щитов. На этот раз — вокруг раненых и повстанцев.