Наше неушедшее время

Преклонением перед Ахматовой проникнута вся книга. «О, я дала бы пять, десять лет своей жизни, чтобы так идти с ней и слушать ее всю ночь, до утра»[187].

И человек, которого Анна Андреевна когда-то любила и о котором до конца дней отзывалась с глубоким уважением, – Борис Васильевич Анреп – считал воспоминания Одоевцевой заслуживающими доверия.

Борис Анреп хорошо знал Гумилёва. Возвращаясь из Лондона в Россию в 1918-м, Гумилёв именно ему оставил свой архив и вещи.

Я многократно встречался с Одоевцевой в июле и августе 1988-го, когда она, вернувшись в Петербург из многолетней эмиграции, отдыхала под Москвой, в Переделкине, в Доме творчества писателей. Она подарила мне тогда свои воспоминания.

Никто, пожалуй, не знал Гумилёва в последние годы его жизни так близко, как она. Ее он всем представлял как свою ученицу.

И в конце восьмидесятых память у Ирины Владимировны была ясная. Это уже само по себе вызывало уважение. Ведь ей было за девяносто.

Поразила она меня и редким среди мемуаристов качеством – отсутствием эгоцентризма. Не ставила себя в центр событий. А об ушедших говорила благожелательно. Вспоминала скорее их хорошие черты, чем плохие. Не в этом ли секрет ее поразительного долголетия? Может быть, она давно поняла это сама?

По набережной ночью мы идем,
Как хорошо – идем, молчим вдвоем.
…
А этот разговор
На завтра мы отложим, на потом.
На послезавтра…
На когда умрем[188].

Всегда стремилась быть веселой и беспечной:

Я во сне и наяву
С наслаждением живу[189].

Не влияние ли это Гумилёва? Он так любил в своих стихах слова «весело», «веселый». Хотя взяла же эпиграфом к одному из своих стихотворений слова Блока: «Звезды, звезды, откуда такая тоска!».

* * *

Памятуя, как сурово Ахматова отзывалась о воспоминаниях, написанных эмигрантами Серебряного века, я старался выяснить мнение Одоевцевой. Держа в руках «Петербургские зимы» Георгия Иванова[190] и его очерк «О Гумилёве», прочитал ей несколько мест, поразительно неправдоподобных.

О Гумилёве там сказано: «Он не путешествовал как турист. Он проникал в неисследованные области, изучал фольклор, мирил враждовавших между собой туземных царьков. Случалось – давал и сражения. Негры из сформированного им отряда пели, маршируя по Сахаре»[191]. И привел слова песни:

Нет ружья лучше Маузера!
Нет вахмистра лучше Э-Бель-Бека!
Нет начальника лучше Гумилеха![192]

Но Гумилёв не устраивал сражений. В Сахаре не успел побывать. У африканцев, с которыми он путешествовал, не было вахмистров. Да и «царьков» в Абиссинии, где он бывал, тоже нет. Абиссиния тогда уже была централизованным государством, во главе с императором. И песню, конечно, придумал сам Георгий Иванов.

А Владимир Иванович Нарбут в «Петербургских зимах» вообще превращен в глуповатого парня, который только что варежку не сосет.

Одоевцеву нисколько не смутила эта моя критика ее первого мужа, с которым она прожила три с половиной десятка лет. Не задумываясь, ответила, что не стоит искать у него точного изложения событий:

– Это же литературное произведение.

О Нарбуте сказала, что Жорж (так она звала Георгия Иванова) писал «Петербургские зимы» еще в середине двадцатых. Нарбут был тогда близок к ЦК ВКП(б), возглавлял крупное издательство «Земля и фабрика». Вот Георгий Иванов и излил на него свою ненависть к советской власти.

– А страшный конец Нарбута в Большом терроре? Не мог ведь Жорж это предвидеть.

Свои собственные воспоминания Одоевцева не считала просто литературным произведением. Настаивала на достоверности. И «На берегах Невы» и «На берегах Сены». И третьей, лишь начатой книге воспоминаний «На берегах Леты». Она диктовала ее Александру Радашкевичу у себя дома, в Париже, на улице Касабланка, и потом редактировала записи. Опубликованы они уже после ее смерти, в конце 1990 года, в парижской газете «Русская мысль».

Уверенно отстаивала свое объяснение гибели Гумилёва.

В 1986–1989 годах в советской печати горячо обсуждалось, был ли связан Гумилёв с «контрреволюционной деятельностью». Все авторы едины в одном: нет, нет и нет.

Одоевцева знала об этих мнениях, а что́ не знала, я ей рассказал. Она возмущалась и твердо стояла на своем: Гумилёв написал листовку в поддержку кронштадтского антибольшевистского восстания и даже сам ходил к матросам. (Она повторила это даже в интервью по телевидению.) И она, и Георгий Иванов, оба утверждали, что видели ту листовку своими глазами.

Ореол Гумилёва в глазах русской эмиграции и всего Запада должен был воссиять еще ярче, если он боролся с большевиками. И эта версия, однажды возникнув, могла укорениться в умах ее создателей.

Но ведь и версия советских газет и журналов 1986–1988 годов тоже политизирована. Тогда старались обелить Гумилёва перед советской властью, утверждая, что он против нее не боролся.