Наше преступление

– Не поучить тоже нельзя, зазнаются, – примирительно пел старичок-приказчик, – а пожалеть, господа присяжные заседатели, тоже надобно по молодости лет ихних, по глупому разуму ихнему. Тоже ведь и сами помирать будем. Никто не вечен. И водка тут всему причина. До чего водка не доводит? А кто в ней не грешен? Ежели теперь засудить послабже, может, выправятся робята и к уму придут, а ежели в каторгу, тогда прощай, прожженные выйдут... пропадут совсем, всему научатся...

– И я тоже говорю... – обрадовался старшина. – Вот и напишем... как эта тут у них... и, отыскав рукой шнурок, он вновь надел на глаза стеклышки и стал читать по бумажке.

– Вот ми тут и напишем... как этта... где она? черт ее... ага! «Да виновнай, но жисть опасности не подвергал». Драка с обой сторона. Он их... как это... дирал, фу, бил, ну да, бил, они ему отвечал. Не была у них этого смисла...

– Умысла? Как же не было... – отрицательно покачал головой мужик с каменным лицом. – Ежели бы без умысла, не рубили бы по голове да по шее топором да не глушили каменьями... Прокурор правильно сказал, што и быка таким камнем убить можно, а не то што человека...

– Ишь ты, махонькие, несмышленые, не знали, што убьют. Не знали? Кто им поверит? И дите малое нонче не проведешь... – горячились мужики.

Тут два мужика, задобренные Ватажным, не смевшие до сего времени высказаться, решились вмешаться.

– Надоть по-божью... што ж тут... – нерешительно и лениво протянул Матвей из деревни Задорья, весь процесс продремавший на скамье присяжных. Он обводил присутствующих своими карими, с хитрецой, глазками, на широком одутловатом лице, густо обросшем черными всклокоченными волосами, и ожидал, чтобы его мнение поддержал другой мужик, Спиридонов, тоже задобренный Ватажным.

– По-божью, по-божью! – снова запротестовал мужик с ломаным носом. – А они по божью делали, как глушили каменьями да топорами? Почему мы должны с ими поступать по божью, а они не обязаны поступать по божью?!… Што собаки бешеные…

Матвей осклабился, лениво пошевелился на стуле всем своим медвежьим туловищем и, запустив заскорузлую руку в курчавую голову, продолжал тем же ленивым тоном, причмокивая выпяченными влажными губами:

– Што ж, парни его били, и ён в долгу не оставался... и ён их до болятку доставал… кабы ён сам их не трогал… а то сам затеял…

– Да, да, Бог их разберет… Там всего было, – подтвердил старичок-приказчик. – Драка была обоюдная.

Матвей взглядом уставился в лицо Григория Спиридонова. Тот – холодный методичный пьяница, впрочем, никогда не напивавшийся до такого состояния, чтобы валяться на земле, медленно повернул свое лицо с выцветшими глазами и неимоверно длинными ушами к старшине и вымолвил медленно и тягуче:

– Надо бы дать нисхождение. Задаром бы не убили… чем-нибудь и ён им насолил. Вишь какой ён драксун… и со спасскими парнями дрался… Еще тогда ему голову проломивши. Может, ежели бы голова у его была цела, так и не помёр бы…

Но тут опять выступил на сцену Михайла Баринов и рассказал, что покойный Кирильев никакого участия в драке спасских парней не принимал, а случайно проходил по улице, когда парни «рылись» палками и ему угодили в голову. После этого Кирильев только один раз сходил в больницу на перевязку и ни одного дня не лежал.

– Бог знает, Бог знает! – пел старичок-приказчик. – Отсидели семь месяцев в остроге, и ежели дать снисхождение, еще приговорят годика на три, а то и поболе, тогда и придут к уму, выправятся, а так загубить молодых людей недолго…

– Вот и я говору… – повторял старшина. – Зачем погубить? А три годика отсидят и хорошо… будут знайт. Ви как думайте? – спросил он парикмахера, как человека самого интеллигентного из всех и лично ему известного, потому что иногда приглашал его к себе на дом стричь.

– Да на три года хорошо… – нерешительно ответил парикмахер, перекладывая одну ногу на другую.

– Хорошо, ежели определят им три года отсидки-то… а как помене? – заметил старик из Потерпелиц. – Может, на год и того мене.

За это уцепились и другие мужики, стоявшие за обвинение, но горожане утверждали, что суд не может присудить на меньший срок, потому что преступление очень тяжкое.

Мужики не верили и доказывали, что такие парни, как подсудимые, никогда не исправятся, а жалеть их нечего, потому что они – не домохозяева, не отцы семейств, после которых разорились бы хозяйства или семьи пошли бы по миру.

– Худая трава из поля вон, – приговаривали мужики.

Поднялся спор. Присяжные горячились, кричали, не слушали и перебивали друг друга.

Обсуждение затянулось.

XIX

ежду тем в канцелярии, где толпилась разбившаяся на группы чистая публика, шли толки о речах обвинителя и защитника и гадания о том, на чем решат присные: дадут снисхождение или обвинят? О полном оправдании никто и не думал, потому что даже защитник не решался настаивать на нем. Кто-то, опытный в судейских делах, пустил слух, что раз заседатели так долго совещаются, значит, вынесут обвинительный приговор. Слух этот передавался из уст в уста.

– Ах, как он хорошо говорил! Неужели вы их не оправдаете, Валерьян Семеныч? Я бы оправдала.