Наше счастье украли цыгане

Тревога? Так в этом дежа вю гнездится тревога? Ну да, я её чувствую… Жизнь прекрасна и бесконечна, но тревога почему-то не исчезает. Это напрягает. Впрочем, мне ли удивляться?

Да не, брось, подруга, тебе ли страшиться хромой судьбы?

Я вернулась, присела к костру, в который Сергей исправно подкидывал сучья, приняла с благодарностью от кого-то из женщин на плечи тяжёлый платок из плотной ткани — потому что прохладой повеяло, а день к вечеру клонился — и с любопытством принялась наблюдать за короткими сценками цыганского быта.

Сценки неожиданностью не поражали. Скорее вопиющей обыкновенностью. Вот пожилая цыганка, сидя на перевёрнутом железном тазе, штопает что-то из исподнего. Мужские трико, судя по всему. Штопает и злится — то ли на обладателя портков, то ли на себя, потому что мысли мешают работе: она сосредотачивается, делает пару швов, а затем вдруг опускает руки и, погружаясь в воспоминания, начинает коротко покачиваться из стороны в стороны. Лицо её становится серьёзным, напряжённым — воспоминания явно не из приятных. Но вдруг она возвращается в реальность, ловит на себе мой взгляд, смущённо улыбается, взмахивает руками, кляня свою забывчивость, и снова заставляет себя пару минут поработать. До того прихотливого момента, когда разочарования жизни снова унесут её в колкий плен бессильных сожалений о невозможности изменить прожитое.

Вот бьёт по земле палкой цыганёнок, ему года четыре. Он воинственен и горяч. Для него всё просто, он не спотыкается на определениях, что такое хорошо и плохо: хорошо — это то, за что он. Плохо — то, что против него. Мда, а разве с возрастом мы меняем что-либо в этих установках? Перед ним — невидимый враг, сейчас он будет наказан: вот тебе, вот, вот! Получи за всё, что незримо и непонятно, что против. И понимать, и зрить тебя не желаю — просто уйди, исчезни, скройся. Я сильнее и злей!

Но вот проходящий мимо молодой цыган — двадцать с небольшим ему от силы, хоть и пытается он с помощью долго выращиваемых усов казаться старше и солиднее, да только ребяческие повадки всё ещё в силе и выдают с потрохами — залепляет пацанёнку подзатыльник. Просто так, для профилактики: слишком резок ты и несправедлив, малой, к безмолвной земле, слишком шумен и горяч. Я и сам не знаю, каким надо быть в этой жизни, да разве в этом дело — не стой на дороге, и всё! Пацанёнок затихает и отбегает в сторону, видимо в поисках матери, молодой усач встречает мой взгляд и отвечает сальной многозначительной усмешкой: эх, не прочь бы я загнуть тебе под кусточком. Странное дело: отводя глаза, я и сама выдаю двусмысленную улыбку, хотя оскорблена его маслянистыми, порочными, раздевающими глазами. Что это такое, почему я не хозяйка своим эмоциям?

— Тебе, наверное, трудно такое представить, — говорит присевший к костру Игнат Тимофеевич, седовласый цыганский лидер, — но всю жизнь я в чистом поле живу.

У него настроение потрепаться, удивить случайного человека. Я само внимание. Протянув мне большой и несвежий сахарный пряник, который я тут же начинаю глодать, он пошевеливает палочкой дровешки в костре и, задумчиво глядя в сгущающиеся сумерки, начинает неторопливо делиться со мной ключевыми эпизодами своей жизни. Детство, армия, тюрьма.

— Только в пятидесятых в настоящем доме пожил, — рассказывает он. — На Кубани. В цыганском колхозе. Тогда много таких создавали. Года два вытерпел, потом с дядькой снова шляться по России отправился. Не могу в одном месте, натура такая.

Серёжа не слишком доволен откровениями отца. Он сидит слева от меня и хмурится. Ему хочется отвести меня от костра куда-нибудь подальше, где нас не будет видно, да хоть в тот же лес и стремительно атаковать пылкой чувственностью. Он не уверен, что я захочу остаться здесь на ночь, он явно не хочет отвозить меня обратно в село, не получив своего, и наверняка придумывает объяснение на тот случай, если я попрошу доставить меня восвояси. Подкова с коня слетела — что-нибудь в таком духе.

— А сел вообще за ерунду, — продолжает старый цыган, которому Серёжа годится скорее во внуки, так что детей у него, надо думать, с избытком, да и жён, должно быть, он сменил немало. — За мешок комбикормов. И коней воровал, и в дома залезал, и машины угонял — никогда не попадался. Однажды в драке человека ножом ударил — до сих пор не знаю, выжил тот или помер. Чего бы за такое не посадить, спрашивается? — похохатывает он. — Нет, надо чтобы как в анекдоте. Чтобы смеялись все, как над дурнем. Ну да ладно, ума-разума набрался, больше не позволял себя за задницу хватать. Жизнь — она всему научит.

— А вы здесь как бы с кооператором Куркиным работаете? — спросила я вдруг, хотя вроде как от меня и не требовалось задавать вопросы. — С ним сотрудничаете… ну, в делах разных?

Цыганский барон вроде бы не удивился и никакого беспокойства взглядом не изобразил. Возможно, ответил бы даже, но в это самое мгновение начали твориться неожиданные вещи.

— Игнат, тревога! — крикнул кто-то из темноты.