Наше счастье украли цыгане

Ночью я легла спать с Алёшей. Почти бесцеремонно он стянул с меня трусы, торопливо облапал и несколько непродолжительных, но удивительно ёмких минут бороздил просторы моей чувственности своим удивительно крепким и злым отростком. Я негромко стонала. Мне было хорошо и горько. Меня пугала и пьянила эта порочная смесь эмоций.

Серёжа лежал в соседней комнате и всё слышал.

ШВЕДСКАЯ СЕМЬЯ

Короткий предсонный фантазм. Точнее, сонный — потому что я сплю.

— Ещё справку о составе семьи, Светлана Марковна. Без неё льготную путёвку в санаторий не получите, — председатель профкома. Пусть мужчина. Пусть в усах, в очках и с плешью. Но отзывчивый и добрый.

— Да-да, пожалуйста! Разве я не дала вам сразу?

— Нет, не дали… Ага, вот она! Чудненько. Так, муж номер один — Васильев Сергей Игнатьевич такого-то года рождения, паспортные данные такие-то… Муж номер два — Пахомов Алексей Егорович, такого-то и такого-то… Дети: Тамара Сергеевна, Пётр Сергеевич, Егор Алексеевич и Анна Алексеевна. Ну вот, всё в порядке!

— Это в справке они номер один и два. А для меня все первые.

— Ну конечно, Светлана Марковна! Никого нельзя обижать.

Лето. В комнате работает настольный вентилятор. Две сотрудницы профсоюзного комитета сидят за столами вдоль стены и вроде бы завидуют. Нет, определённо завидуют! Не исключено, что у них и по одному нет.

— От каждого по двое детей, правильно я понимаю? — интересуется как бы походя председатель, заполняя что-то в открытом журнале.

Я киваю.

— Вот молодцы какие! — хвалит он нас. — А в третий раз не планируете замуж? Сейчас и по четырёх мужей берут. Шведские семьи в моде.

Женщины-завистницы бросают в меня короткие, но испепеляющие взгляды.

— Если полюблю — то само собой! — отвечаю я с достоинством, потому что до самых оснований убеждена в непреложном могуществе любви. — Пока вот не встретила ещё одного такого, чтобы можно было безоглядно влюбиться. И двое любовь дарят огромную.

Увядающие завистницы чуть не плачут от ненависти, а председатель профкома снимает очки и, задумчиво глядя в окно, произносит:

— Ах, как вы правы, как правы! Ничего нет в нашей жизни важнее любви…

ТЬМА ЗОВУЩАЯ

Алёша, едва угадываемый, призрачный какой-то, сидел на краешке кровати и, сгорбившись, разглядывал что-то в своих руках. В комнате отчаянно темно: я моргала, щурилась, но никак не могла разглядеть, что же такое покоилось на его ладонях. Ни отблеска луны не заглядывало в окно, ни единой звёздочки. И тишина пугающая.

Но вот он произвёл движение, и по характерному шуршанию я поняла, что перелистнута страницу. Господи, неужели что-то читает в такой тьме!

— Алёш, ты чего не спишь? — шепнула я.

Он недовольно выдохнул через нос и бросил на меня быстрый взгляд. Вот ведь: темнища в избе, а глаза сверкнули будто запалённые электроды!

— Так, — отозвался он глухо.

— Читаешь что ли?

— Угу.

— Разве можно читать в такой темноте? Ни зги не видать.

— Я умею.

Я продолжала разглядывать его и книгу. После очередной перевёрнутой страницы стало ясно, что это не книга, а тетрадь. Общая тетрадь — примерно такая, в которой я писала повесть.

Чёрт, так это она и есть!

— Это моя повесть? — голос почему-то дрожал.

— Да, — так же нехотя отозвался он. — Я уже заканчиваю, не беспокойся.

На меня нахлынула неожиданное волнение.

— Я никому её не показывала, — словно извиняясь, сообщила ему.

— Мне можно.

— Да там всё сумбурно. Она не закончена. Это черновик на самом деле.

— Ничего страшного. Я всё пойму.

Его высокомерие и холодность начинали меня злить. Точнее, продолжали — они выводили меня из себя ещё за ужином.

— Мог бы и разрешения спросить… — буркнула я обиженно.

На это он и вовсе не отозвался, и несколько минут я с нарастающей тревогой наблюдала за тем, как удивительно скоро он листает страницы моей индейской повести. Вот и последняя из них прочитана. В темноте!

Алёша закрыл тетрадь и, чуть вытянувшись вперёд, положил её на стол — тот буквально в метре от кровати.

— Здесь отсутствует самое главное, — повернулся он ко мне, и я смогла убедиться, что горящие алым глаза — это не плод моего сиюминутного воображения, а зловещая реальность его ночной внешности. Чёрт, неужели они и раньше были у него такими? Я не замечала. — Нет понимания сущности Марии Бальтазар. Она — воплощение света или тьмы?

— Ну и вопрос! — удивилась я. — Разве могут быть в современной литературе абсолютно положительные или абсолютно отрицательные персонажи? В каждом должно иметься и добро и зло.

— Это точка зрения посредственностей. Персонажи, как и люди, всегда либо воплощение добра, либо зла. Ты не поняла свою Марию, поэтому она получилась у тебя непроявленной. У читателя обязательно должно возникнуть осознание того, в какую из сфер движется герой произведения. Скорее, возвращается. Все мы выходим из определённых сфер и туда же возвращаемся.

— Ой, да забудь ты про эту повесть! — махнула я рукой. — Она неудачная. Я уже разочаровалась в ней. Глупое бумагомарание. В пятнадцать лет невозможно написать талантливое произведение.