Наше время такое...

Чувство обязанности перед людьми — могучее чувство. Перед близкими людьми, верящими в тебя, оно усиливается. Может быть, это слишком личное. Но в отношениях с Саввой такое чувство я испытал. Оно было похоже на одно из переживаний моего детства. В деревне был какой-то митинг. Мне, пионеру, предложили на нем выступить. Это сейчас пионерам старшие пишут мудрые речи. Тогда, да еще в деревне, пионер, как и все, говорил свои слова, не прибегая к бумажкам. Я вышел на трибуну и увидел свою мать. Моя Ульяна Наумовна сидела в первом ряду, низко опустив голову. Невольно растерялся. Подумал: у меня что-то не так. Проверил все пуговицы. Порядок. Тогда начал говорить. Все обошлось хорошо. Мать подняла голову. Потом я спросил ее, почему она так сидела.

— Было стыдно.

— Чего стыдно?

— А вдруг ты что-нибудь не так скажешь.

Одно время казалось, что и Савва также опускает за меня перед людьми голову. Но, видимо, тут было много от мнительности, потому что, приехав как-то в Москву, он сделал мне предложение вернуться в Новосибирск, чтобы стать его заместителем в журнале. Он начал рисовать заманчивую картину моей деятельности в «Сибирских огнях».

— Журнал, если ты следишь, набирает силу. Нам разрешили увеличить тираж на пять тысяч. Со временем он станет органом Союза Российской Федерации, а это, брат, уже перспектива. Мы действительно объединим все силы сибирской литературы. Все флаги в гости будут к нам! — закончил он пушкинскими словами и засмеялся.

Предложение было соблазнительным, но я сказал, что оно для меня преждевременно, что еще ничего не удалось сделать. Тут Савва Елизарович рассердился:

— Брось прикидываться. Ты уже кое-что сделал. Тебя знают. А похож ты сейчас на того марьевского Емельку — помнишь, рассказывал, — который из-за опаски большого налога всю жизнь носил рваные штаны. Налог на тебя все равно будет... — и, видя, что я уже начал поддаваться, перешел к практическим вопросам.

Но этим его планам в отношении меня не суждено было осуществиться. В кадровом расписаний журнала должности заместителя тогда еще не значилось, а хлопоты по этому вопросу надолго затянулись. А потом для меня наступило хорошее время писания, и Савва, следивший за моей работой, уже не захотел нарушать моего рабочего ритма.

Мы продолжали оставаться добрыми друзьями. До его отъезда в Китай в качестве корреспондента «Литературной газеты» мы по-прежнему встречались то в Москве, то в Новосибирске. Я всегда читал то, что за его подписью появлялось в нашей печати. По возвращении он много рассказывал о Китае. На родине он писал о людях труда, поэтому и в Китае его привлекала прежде всего народная жизнь — трудолюбие китайцев, их дружеское отношение к нам, советским людям. В этих его рассказах проявилась все та же характерная для Саввы черта — любовь к народным легендам. Мне особенно нравилась одна, хорошо передающая суть творческого поиска. Вот она:

«Император увидел во сне причудливые башни и захотел, чтобы они были построены. К нему привели восемь мастеров. Семь мастеров пытались воплотить сон императора в дереве, и все были казнены. Башни были красивы, но не похожи на те, что привиделись повелителю во сне. Настала очередь восьмого. С тяжелым сердцем он и его ученик принялись за работу. Топоры валились из рук. Но вот однажды маленький ученик Ван Сянь выбежал на улицу и увидел старика с целой связкой корзиночек с цикадами. Ван Сянь не утерпел и купил самую красивую. Сплетенная из красной гаоляновой соломы, она была изящна, как маленькая башенка. А когда на корзинку взглянул мастер, он ахнул от удивления: «Смотрите, — воскрикнул он, — восемьдесят столбов, девять стропил, семьдесят две балки! Да ведь эта корзиночка точь-в-точь башня, какую император видел во сне!..»

Вернувшись из Китая, Савва Елизарович много и плодотворно работал. Он издал несколько книг, задумывая новые. Но, видимо, еще не подавая явных признаков, болезнь уже гнездилась в его организме.

Однажды осенью я встретил его в ялтинском Доме творчества. Мы с женой только что приехали. Я спустился в вестибюль и увидел Раису Ивановну. Обрадованный тем, что, наверное, и Савва здесь, я спросил о нем.

— Заболел он у меня...

— А что с ним?

— Не могу определить, что...

— Пройдет! — не веря в серьезность болезни, сказал я довольно легкомысленно. Раиса Ивановна устало улыбнулась:

— Хорошо бы. Зайдите к нему, у него плохое настроение...

Раиса Ивановна пошла о чем-то хлопотать, а я влетел к Савве Елизаровичу и, веря в целебную силу слова, начал с упреков:

— Савва Елизарович, не узнаю! Болеть, да еще в Ялте, на виду у солнца и моря!

На севере стояла уже осень, а здесь действительно было столько солнца и тепла! Мое шутливое вторжение Савва встретил улыбкой. Начал серьезно оправдываться, что вот что-то случилось, прицепилось к нему, а врачи не могут разобраться. При этом он оживился, как будто ему стало легче, спустил ноги с кровати, вроде бы застыдясь их болезненной наготы, снова упрятался под простыню.

— Хорошо, что приехали...